– Пойдем, с тобой кое-кто хочет познакомиться, – сказал он.
И подвел меня к актрисе Марте Келлер, которая поразила меня в фильме «Жизнь взаймы» Сидни Поллака, с Аль Пачино. Марта была прекрасна, как ясный день, и у нее была ангельская улыбка.
– Я не имею права с вами говорить, будучи членом жюри, но я нахожу ваш фильм потрясающим. Это восхитительно. Вы можете собой гордиться, – произнесла она со своим замечательным австрийским акцентом.
Я кивал, как завороженный, и изо всех сил сдерживался, чтобы не попросить автограф. Марта вернулась к своему жюри. Пьер тоже выслушал немало комплиментов. Наши взгляды встретились, и он широко улыбнулся, прежде чем заключить меня в свои объятия. Мы чуть не погибли, но смерть придет не сегодня.
Вместе с эйфорией возродилась надежда, однако единственный выход из наших финансовых затруднений заключался в том, чтобы оказаться среди лауреатов.
Ночь и холод заморозили станцию. Было –15 °C. В баре отеля было тепло, мы ожидали, что и шумно, но на самом деле нет. Известные журналисты уехали накануне, уверенные, что сюрпризов уже не будет. Главным фаворитом был «Темный кристалл» Фрэнка Оза и Джима Хенсона, придумавших «Маппет-шоу».
Мы скромно надеялись на небольшие призы: нам вполне сгодились бы приз киноиндустрии, приз страховой компании «GAN» или французского первого канала – ТФ1, но наши ожидания не сбылись.
Мы расположились в переполненном и даже чересчур разогретом зале. Все были наэлектризованы, так как жюри сумело избежать утечки информации. Жан-Мишель Гравье, выше всех на голову, был все в том же приподнятом настроении. Он все еще был возбужден и кричал про наш гениальный фильм всем, кто готов был его слышать. Пьер оказался в другом конце зала: толпа нас разделила.
Но вот началось вручение призов, вначале не самых значительных, и у меня сжималось сердце при объявлении лауреатов. Однако ни один из призов нам не достался.
Я пожал плечами и вжался в кресло. Надежда жила недолго. Всего несколько часов, в течение которых я уже видел себя вышедшим из поганого положения, но судьба этим сюжетом пренебрегла. Нам не присудили ни приз за исполнение, ни единого приза за кинематографию или постановку.
Я был так раздавлен, так вжался в свое кресло, что уже не смотрел на сцену, когда ведущий вдруг объявил:
– А теперь – серьезные дела! Четыре последних награды!
Хоть я ничего не имел против победителей, которые безусловно работали так же тяжело, как и я, у меня не получалось сердечно их поздравить. И тогда я захлопнул створки раковины, наполовину убавил звук и убежал в один из своих воображаемых миров, как ребенок, которому больше не хочется слушать упреки взрослых.
– Приз зрительских симпатий – «Последняя битва»! – провозгласил ведущий.
Софи толкнула меня локтем и одарила широкой улыбкой.
Я ничего не понимал. Сначала я подумал, что это шутка, так как не знал о существовании такого приза, но все аплодировали, обернувшись ко мне.
Я поднялся на сцену как зомби, еле слышно произнес «спасибо» и вернулся на место. Я совершенно не понимал, что происходит.
– Специальный приз жюри – «Последняя битва»! – крикнул ведущий.
Зал неистовствовал. Софи снова вытолкнула меня на сцену, и Де Ниро вручил мне приз. У меня было ощущение, что все это понарошку, как в кино. Де Ниро играл просто классно, массовка была на месте, и мне казалось, что Алан Дж. Пакула сейчас крикнет: «Стоп, снято!» – и потребует еще один дубль, так как я лажанулся. Де Ниро протянул мне микрофон. Я, естественно, не был готов говорить и бессвязно пробормотал несколько слов.
Я слышал, как Жан-Мишель Гравье завопил, что фильм гениальный, в два раза громче, чем обычно, и зал его поддержал. Это был бред. Я был похож на птенца, который только что вылупился из яйца и тут же получил в свое распоряжение курятник.
Я вернулся на свое место, чтобы услышать, какой фильм удостоен гран-при, и это, как и ожидалось, был «Темный кристалл». Два американских режиссера не приехали на фестиваль, приз за них получил представитель фирмы-дистрибьютора. Но церемония еще не завершилась, и Анри Беар, критик журнала «Премьера», поднялся на сцену и взял микрофон:
– А теперь приз критиков, и он присуждается… единогласно… «Последней битве»!
Зал бесновался, словно команда Франции только что забила гол, который вывел ее в финал. Я уже не знал, что со мной происходит. Мое сердце билось, как дизельный двигатель, слишком много адреналина, слишком много счастья. Я к такому не привык, и со мной чуть не случился обморок. Кто-то дал мне кусочек сахара, и я смог наконец подняться на сцену. Я снова схватил микрофон и произнес практически те же десять слов, но в другом порядке. Раздался гром аплодисментов, и публика стала покидать зал. Мои руки были заняты призами, и я очутился с ними в одной рубахе на снегу, при –20 °C: свитер я забыл в кинотеатре. На меня тут же опустилось облачко репортеров. Они совали мне микрофоны прямо в лицо, и я увидел на них логотипы Европы 1, Радио Люксембург, Радио Монте-Карло, «Франс Интер». Все это были те, с кем я пытался связаться в течение целой недели и кто так и не пожелал со мной говорить. Но я был слишком счастлив, чтобы думать о мести, и принялся с грехом пополам отвечать на сотни вопросов, столь же сумбурных, сколь и глупых.
– Что изменится для вас после победы?
– Эта победа была неожиданной?
– Что вы ели сегодня на завтрак?
– Вам нравятся эти места?
Никто не говорил со мной о фильме, так как никто из них его не видел. Когда облачко репортеров рассеялось, как стайка голодных воробьев, я обнаружил, что моя рубашка порвана и на ней не хватает двух пуговиц.
Кто-то накинул мне на плечи пальто. Это был инвестор из Бордо, в момент нашего успеха явившийся из ниоткуда со своей улыбочкой гробовщика.
– Какой фильм! – сказал он голосом невыносимо медовым.
– Да. Как ни хреново, что он черно-белый и без диалогов! – ответил я, сбросив пальто на снег.
Перед кинотеатром стихийно собралась толпа, сотни людей обсуждали мой фильм ночью, посреди снежных сугробов. Мне сложно было отыскать в толпе своих, но в итоге я наткнулся на маму. Ее лицо было залито слезами. Она плакала уже целый час. Мама бросилась в мои объятия со словами:
– Прости! Прости!
Она была не в состоянии произнести что-то еще и тысячу раз повторяла это слово, плача навзрыд, как маленькая. Я прижал ее к себе, но она никак не могла успокоиться.
– Простить за что? – наконец спросил я.
– За… то… что… я… н-не… верила… в тебя, – с трудом пролепетала она.
Ее слова так часто прерывали рыдания, что я не сразу уловил их смысл. Она говорила о страхе, тоске и неуверенности, но не время было сводить счеты. Надо было наслаждаться этим праздником, который, возможно, продлится всего несколько часов. Франсуа смотрел на меня так, словно я выиграл в лото. Он не вполне понимал значение происходившего, но было видно, что он за меня рад. Я снова поблагодарил его за то, что он спас мою жизнь, привезя копию фильма. Он пожал плечами и подтолкнул маму к «Мерседесу». В полночь, при температуре, близкой к –20 °C, при двухметровом слое замерзшего снега, он собирался вернуться домой на машине.
