Я направился в «Гранд-отель», где проходил ужин, посвященный закрытию фестиваля. Как только я появился, метрдотель отвел меня к предназначенному мне месту. Когда проходил мимо, мне улыбались, поздравляли, и я удивлялся, что все меня знают. Всего два часа назад парень из службы безопасности отеля даже не впустил меня. Изменение статуса было столь внезапным, что показалось мне подозрительным. Это не я изменился за прошедшие два часа. Изменились другие. Я просто стал счастливее, чем два часа назад, но остался все таким же. Утром на меня смотрели как на нищего, а вечером пригласили к королевскому столу.
Это ненормально, насколько общество чувствительно к политесу, к бренду. Ведь если у меня есть талант, я обладаю им не только в последние два часа. Но в глазах общества особую ценность представляют призы.
Кто-то схватил меня за руку. Человек с широкой улыбкой и толстой сигарой. Это был Патрик Сабатье, телеведущий. Я впервые увидел его живьем, а не на плоском экране телевизора.
– Браво, Люк! Потрясающе! Скажи, ты говоришь по-английски? – спросил он.
В последний раз, когда оценивали мои знания английского, преподавательница поставила мне два балла из двадцати и прокомментировала: «Это прогресс».
– Конечно, – ответил я Патрику, который в том и не сомневался.
Такой великий режиссер, как я, с такой известностью, непременно должен свободно говорить по-английски. Мне казалось, что я управляю ставками, и у меня неограниченный кредит. В тот вечер я мог объявить, что мой ближайший фильм будет о шулере, который влюбился в отвертку, и все нашли бы это гениальным.
Сабатье утащил меня под лестницу и представил главе киностудии «Двадцатый век Фокс». Сигара у американца была еще толще, чем у Сабатье. Он предложил сигару мне тоже, но я вежливо отказался. Он заговорил со мной по-английски, и я понимал одно слово из десяти. Это не помешало мне принять умный вид и часто и мелко кивать, как это делает фигурка в салоне. В итоге он велел мне связаться с ним, когда буду в Лос-Анджелесе. Словно я ездил туда каждые выходные. Я поблагодарил и взял у него визитку. А когда он удалился, рассмеялся. Я никак не мог поверить, что это происходит со мной. Я чувствовал себя потерпевшим кораблекрушение, десять лет скитавшимся по морю, которого подобрал корабль миллиардеров, готовившихся к веселому празднику. Но я не отказал себе в удовольствии и от души веселился на вечеринке, где все аттракционы были бесплатными.
На торжественном ужине Пьер восседал за большим столом с сигарой во рту. Это вызвало у меня улыбку. Он правильно делал, что наслаждался моментом, ведь во время просмотра он трясся как в лихорадке, а без него фильм никогда бы не получился. Я был счастлив видеть, что он счастлив. И, конечно, лучше было сразу воспользоваться успехом, так как никто не знал, что будет завтра.
Жан-Жак Анно схватил меня за руку, ему нужно было мне что-то сказать. Я не осмелился признаться ему, что смотрел «Борьбу за огонь» три вечера подряд и что он – единственный француз, так же, как Бенекс, кто меня вдохновляет. Он хотел поговорить со мной о продвижении. Я должен сопровождать свой фильм и не бросать его. Я должен сделать турне по крупным провинциальным городам, а потом последовать за ним за границу. Я слушал его советы, навострив уши, хотя на самом деле не понимал, о чем он говорит. В самых безумных мечтах я представлял себе, что мой фильм демонстрируют в одном из кинотеатров на Елисейских полях, но даже не думал о том, что его будут показывать в остальной Франции, а тем более о том, что он выйдет на экраны за границей.
Жан-Жак изменил мое мироощущение. Мне следовало быть не парижанином, а гражданином мира.
– Твой фильм немой, у тебя нет языкового барьера, а месседж фильма общемировой. Ты можешь выйти с ним везде, если пробьешься, – с воодушевлением сказал он, словно был моим продюсером.
В самом деле, творческий выбор, который я сделал и который был продиктован только экономией, теперь оправдывался коммерчески. Я никогда об этом не думал до своей встречи с Жан-Жаком Анно.
Но в тот момент у меня не было дистрибьютора ни в одной стране, и мне следовало бороться хотя бы за то, чтобы получить один зал на Елисейских полях.
Мы вернулись в Париж. В понедельник утром практически все ежедневные газеты вышли со статьями о нас. Мы просматривали их, я и Софи, в нашей крошечной гостиной. Мы были довольны, но нам не верилось, что это говорили о нас. Все выглядело слишком красиво и не раскрывало той нищеты, в которой мы находились. Моя компания была опутана долгами, и у нас все еще не было настоящего дистрибьютора. Все эти статьи были как мазь, которая немного смягчала боль, но раны не лечила.
К нам зашли приятели, поздравить. Почти сразу я почувствовал в них перемену. Они разговаривали со мной уже не так, как прежде. Я получил право на некое уважение, на дистанцию, словно мое изображение, появившееся во всех газетах, изменило мой реальный образ или, по крайней мере, тот образ, который был у них в головах. Они держались настороженно, больше не закидывали ноги на стол, не рыгали, смотря по телеку футбол, и не опустошали без спросу холодильник.
Дух товарищества развеялся, потому что мое имя было теперь в газетах. И все же мне казалось, что я как будто вернулся в раздевалку после победы на поле, а команда почему-то исключила меня из своих рядов. Я стал знаменитостью и впервые услышал от своих приятелей:
– Мы не хотели тебя беспокоить.
С каких пор это стало для них проблемой? Для людей, которые являлись ко мне в любое время, которые спали у меня на диване и доедали из моей тарелки?
Эта ситуация расстраивала меня, и мне казалось, что меня хотят лишить опоры. А потому я попытался все переиграть и предлагал только то, что мы могли делать вместе. Но напрасный труд: неожиданная робость поразила их как проказа. Через несколько месяцев почти все мои друзья от меня отдалились и оставили нас одних. Они сами вышли из кадра, словно не желая его испортить.
Мне трудно было переносить свою оставленность, c которой я ничего не мог поделать, и я начал проклинать эту бумажную известность, которая, кроме того, что пять минут льстила моему самолюбию, ничего мне не принесла.
Мари-Кристин Монбриаль оставила мне двенадцать сообщений. Я был счастлив узнать, что она раздобыла мой телефон. Даже она изменилась и больше не говорила со мной как с ребенком.
Вообще-то она любила меня и поддерживала, но одна она в огромном здании, и ей приходилось совсем непросто. Судьба предоставила ей немного больше свободы действий, чем обычно. Она хотела организовать показ в «Гомоне», тот самый показ, которого я добивался несколько недель.
– С удовольствием. Когда? – довольный, спросил я.
– Что если завтра в полдень? Если вам удобно, – торопливо сказала она.
Столь заметный просвет в ее ежедневнике я наблюдал впервые.
На следующий день я принес в «Гомон» копию и потолковал с киномехаником, с которым был хорошо знаком. Пожалуй, его я знал лучше всех в восьмиэтажном здании киностудии, так как часто по ночам, не говоря никому ни слова, он позволял мне смотреть отснятый материал.
