Свой выбор я сделал. Я предпочел быть наивным, но не циничным. Пусть даже через страдания.
Внезапно небо Таормины потемнело, и налетела гроза.
В своем гостиничном номере я наконец вскрыл конверт с дурными вестями, который передал мне мой директор по производству Луи Дюшен. Дела со счетами были ужасны. Фильм не набрал достаточно средств, чтобы покрыть долги, и даже продажи трансляции новому каналу, который назывался «Канал+», было недостаточно, чтобы закрыть проблему.
Даже эти ублюдки из «Дарти» нам не заплатили. В кадре было прекрасно видно вывеску, но, согласно контракту, она должна была присутствовать в видеоряде в течение тридцати секунд, и нам не хватало пяти. У нас не было средств привлечь их к суду, и они это знали. Речь шла всего-навсего о 10 тысячах франков. Капля в море для них, океан для меня.
Я вынужден был признать, что экономика является обязательной составляющей фильма. Фильм, который зарабатывает деньги (или, во всяком случае, покрывает расходы), – своего рода залог: «сгодится для следующего фильма».
Таково правило. И так оно и есть. А значит, мне придется заигрывать с миром циников.
Но можно было посмотреть на вещи иначе. Танцовщица может творить сколько хочет, и у нее только один предел: ее тело, которое в конце концов может не выдержать, если она потребует от него слишком много.
Иметь предел – то же самое, что ставить кадр, то есть задавать рамку. Даже у художника есть рамка – размеры холста. Моим пределом будет необходимость убеждать. Я должен сочинять истории, которые будут нравиться всем, чтобы деньги больше не были проблемой. Вот новое правило. Вот мой предел. Он, как и все прочие, вполне разумен.
Мы не можем заставить финансиста тратиться на фильм, который ему не нравится, точно так же, как не можем заставить зрителя этот фильм смотреть, если у него нет такого желания. Все эти вопросы очень меня занимали, и я целыми днями перемалывал всю эту черноту, наблюдая морскую синь.
Пьер не поддерживал меня в этом. Он приехал в Таормину со своей невестой, купил себе солнечные очки «Порше» и буквально наслаждался происходящим. Конечно, он этого заслуживал, и мне доставляло удовольствие видеть, как он пользуется своим положением, но будущее тревожило меня, и мы решили вместе пообедать, чтобы это обсудить.
Я рассказал ему о наших финансовых проблемах, о бюджете фильма и о том, что, несмотря на награды и почести, мы все еще оставались в дерьме.
О том, чтобы вступить в клан циников, не было и речи, но теперь, когда мы выявили врага, мы должны были научиться с ним бороться. Пьер ответил мне улыбкой. Он был совершенно уверен в себе. И влюблен. В качестве единственного ответа на все мои вопросы он бросил на стол шестьдесят исписанных от руки страниц. Это был его следующий фильм.
– Прочти, он решит все наши проблемы! – спокойно сказал Пьер.
Такой была наша сделка. Пьер помогал мне снимать мой первый фильм, а я потом должен был помочь ему снять свой.
Пьер был старше меня, и я всегда и во всем брал с него пример, с восхищением и любовью. Эти шестьдесят страниц были ответом на мою тревогу. Пьер давно уже все понял и, пока я переживал, работал на опережение. Он был на шаг впереди. Правда, слишком широкий.
Я был совершенно счастлив иметь такого друга, как он, и страшно горд, что он доверил мне свои шестьдесят страниц.
Так что моя тревога немного рассеялась, и я снова смог улыбнуться.
В тот же вечер я не пошел на показ и устроился в номере, чтобы проглотить эти шестьдесят страниц. Несколько месяцев назад Пьер уже рассказывал мне замысел своего фильма, и я находил его гениальным: «Полицейский вынужден расследовать дело в собственной семье».
Я быстро прочел написанное, потом перечитал, уже медленнее. Я заварил себе чай и прочел исписанные странички в третий раз.
Мне трудно было в это поверить, но я был разочарован. Я трижды прочел сценарий, убеждая себя, что читал невнимательно, или что я недостаточно умен, чтобы понять, или недостаточно образован, но вынужден был признать очевидное: сценарий был неудачным. В нем было слишком много самоуверенности, все слишком понятно, и в нем не хватало труда. Не хватало пота.
Это было сделано неплохо, но небрежно. Пьер был способен написать в десять раз лучше. На следующее утро мы встретились за завтраком, и Пьер уселся передо мной, как завоеватель, пришедший получить свои лавры.
Но вместо этого был холодный душ. Я честно сказал, что думаю о его сценарии. Однако Пьер был слишком самоуверен, чтобы увидеть ситуацию такой, какой она была, и вышел из нее с юмором, обозвав меня паникером, хотя я продолжал настаивать на своем.
– Если мы не отреагируем правильно, если не выйдем с фильмом, который всех порвет, мы погибнем! – уверенно твердил я.
Мало-помалу Пьер, кажется, понял, и его хорошее настроение улетучилось. Теперь он замолчал, переживая шок.
Уже несколько дней дурные мысли терзали меня. Фильм – это мечта, но его нельзя делать, мечтая.
Я впервые так с ним говорил. Я больше не был его ассистентом, я был его партнером, равным.
Он был слегка ошеломлен от этой перемены, весьма неожиданной, какой и не предполагал, но я был воином, и я не хотел один идти на войну. Я нуждался в поддержке друга. Пьер долго молчал и в конце концов сказал, что подумает обо всем этом. Это было единственное, чего я от него ожидал. Я заверил его в моей поддержке, в моей дружбе и в том, что готов целиком посвятить себя его фильму.
Я даже предложил ему взяться за работу на следующий день, но Пьер меня почти не слушал. Наш разговор его потряс, и ему нужно было с этим переспать.
На следующий день мы вновь увиделись за завтраком. Пьер уже снова был в строю, в очках «Порше». Я чувствовал, что он готов идти в атаку, и радовался, что мы вместе вот-вот отправимся на фронт. Но наступил мой черед окунуться в холодную воду.
Пьер долго говорил со своей невестой, и она разубедила его, погладив по шерстке. Он – гений, а я всего-навсего ассистент, завидующий его таланту.
Руки у меня опустились. Я испытывал к нему только восхищение и благодарность. И во мне не было даже намека на зависть.
Хотя все-таки было – несколько граммов, так как я считал его красавчиком, не очень хорошо ощущая себя в моем собственном теле. В остальном Пьер был для меня полубогом, проявившим ко мне благосклонность. Я защищался как мог, но Пьер замкнулся, как устрица в своей раковине. Я завистлив и самонадеян, и он сделает свой фильм без меня, чтобы преподать мне урок.
Я чувствовал, как заново рушился мой мир. Мне потребовалось двадцать лет, чтобы научиться держаться на ногах, и вот одним махом мой мир рассыпался, как карточный домик. Я был опустошен.
Он заставил меня заплатить за то зло, которое я причинил ему накануне. Это было проще, чем услышать меня и опомниться, но с его стороны это была вполне человеческая, можно сказать, мужская реакция.
