А еще Жан Буиз. Босс. Метроном. Мировой судья. Человек, который каждое утро напоминал нам о том, почему мы любим это ремесло.
Я столькому у них научился! Они предложили мне столько красок для моей палитры, и я растерялся, не зная, что рисовать. Вариантов было бесконечное множество, и все они были мне доступны. Я был самым счастливым режиссером на свете.
Спасибо им от всего сердца.
В конце съемок мы устроили грандиозную вечеринку. Такова традиция. Чистовая обработка шла хорошо, и на этот раз у меня не было необходимости гоняться за деньгами. У нас было время для монтажа, красивый зал для микширования (в системе «Долби»), а Эрик Серра писал музыку во Дворце конгрессов.
Мы больше не работали тайком, в тени великих. У нас уже было место, хоть и не исключительно наше.
В SIS известные монтажеры с одиннадцати утра отправляли своих стажеров резервировать для них столы, тогда как другие стажеры мчались за белыми перчатками в химчистку на углу.
Белые перчатки были знаком профессии монтажеров, которые имели дело с пленкой. Для большего шика мэтры надевали обычно только левую.
В первый день, сидя за обеденным столом, мы исподтишка наблюдали этот балет маленьких маркизов, которые о кино говорили так, как епископ вещает о Боге, позабыв, что никогда с Ним не встречался.
Я постепенно открывал для себя неведомый мир, который существует вокруг кино. Мир поз, притворства и догм.
Только серьезные фильмы чего-то стоят, только бедные могут зваться художниками, а истинны из них лишь те, кто входит в элиту.
Поскольку я попал в категорию «жирных везунчиков, что работают с Аджани», и рассуждал о кино как профан, я мгновенно лишился доверия. Для них я был всего лишь безбожником, которого влекли деньги и известность.
Чтобы тебя признали честным и талантливым, ты должен снять социальную драму у себя на кухне, а не разудалую комедию в цвете и музыке, признанную хитом года.
Одна мысль о перспективе подобного успеха была им невыносима, и члены съемочных групп других французских фильмов, глядя мне вслед, качали головой, хотя не видели ни единого снятого мной кадра. Это меня огорчало, но у меня был фильм, и мне нужно было завершить работу. Поэтому в обеденный перерыв я оставался в монтажном зале, глотая бутерброды и работая по восемнадцать часов в день.
Изабель пригласила меня поужинать. Ей хотелось узнать, как обстоят дела.
Я ее успокаивал, но она не очень-то и волновалась.
– Ты уже знаешь, что будешь снимать потом? – спросила она со свойственным ей интересом ко всему на свете.
Я признался, что даже не думал об этом. Просто какая-то смутная идея.
Но фильм будет о море. Изабель была заинтригована и принялась меня расспрашивать. Это была серьезная ошибка. Никогда не следует наводить меня на эту тему, так как я просто не смогу остановиться. Я могу говорить о море целыми днями, я могу выплеснуть на вас тонны историй, пока вы не промокнете с головы до ног.
Изабель жадно слушала меня с широко раскрытыми голубыми глазами. За два часа я показал ей целый океан.
В тот вечер Изабель стала первой фанаткой моей «Голубой бездны».
* * *
Монтаж был завершен. Фильм получился хороший, но слишком длинный. Это было очевидно. Два часа двадцать минут. Получая удовольствие от съемок, я забыл о важном правиле: о необходимости соблюдать равновесие между тем, что говорят, и тем, сколько времени это занимает. Если баланс склоняется в ту или иную сторону – равновесие нарушается.
Если слова произносятся слишком быстро, теряется главное, точка зрения, утонченность, понимание.
Если слишком медленно – мы оказываемся во власти скуки, избыточности, притязаний.
Я снимал все время так, словно каждая сцена была самой главной. Ошибка дебютанта, влюбленного в свое дело и изголодавшегося по работе.
Первый показ я устроил для «Гомона» и ТФ1, которые были сопродюсерами фильма. В то время ТФ1 все еще был общественным каналом. Босс вышел из «Ягуара» и обдал меня дымом своей сигары, прежде чем пожать мне руку. Старый элегантный красавец с загаром из солярия, в красном кашемировом шарфе и атласном синем костюме. Его можно было принять за сибарита c Лазурного берега. Он вел свою жену, как прогуливают пуделя на бульваре Круазетт. Все как я люблю.
Одного его присутствия было достаточно. Кино – это он. Он рухнул в кресло, утомленный уже тем, что пришлось пройтись до Гаренн-Коломб.
У меня возникло неприятное ощущение, будто я снова в школе, лицом к лицу со своими преподавателями на педсовете.
Я был слишком уязвим. За эти годы я нарастил мышцы, и моя кожа, конечно, стала твердой как панцирь, но черепаху ничего не стоит перевернуть на спину и положить кверху брюхом.
Я набрал побольше воздуха и произнес обычную небольшую речь:
– Фильм еще не закончен, не микширован, не откалиброван, и у него лишних десять минут, но мы над этим работаем.
– Все в порядке, мы все это столько раз слышали, – хихикнув, бросил мне босс из ТФ1.
Фильм начался. Это была двухчасовая пытка.
Показ обернулся катастрофой. Я совершил роковую ошибку: в зале не было ни одного человека моложе пятидесяти, и нога ни одного из зрителей не ступала в метро с далекой юности.
У меня было такое чувство, будто я заставил банкира слушать рэп.
Босс из ТФ1 сказал, что мне следует сократить фильм не на десять минут, а минимум на полчаса, и предрек мне провал, как у моего друга Бенекса с его «Луной в сточной канаве».
Рядом с ним сидела его жена, с которой он обращался как с вещью, и пыталась что-то сказать своим тихим голоском. Ей понравился фильм, и она хотела о нем поговорить. Муж проигнорировал ее слова. Она ничего не понимает и не принадлежит к кругу избранных. У него за спиной она одарила меня улыбкой и подняла вверх большой палец.
Уходя, она отвела меня в сторонку и на ухо прошептала:
– Я еще раз приду посмотреть его с детьми, я уверена, они будут в восторге.
Женщины обладают способностью чувствовать чью-то беду и никогда не пользоваться этим. В отличие от мужчин.
Они знают, что слова утешения лечат раны и возвращают нас в строй. Они также знают, что следует непременно помогать хрупкому ребенку, даже если он прячется в теле взрослого мужчины.
Этот показ меня сильно расстроил. О том, чтобы отнести всю критику на счет чьей-то глупости, не было и речи. Мне следовало ее суммировать, проанализировать, разобрать и использовать все, что возможно, чтобы сделать фильм лучше.
Мы начали понемногу сокращать фильм, стараясь не повредить целому.
У меня была идея, как его порезать, чтобы выиграть целых шесть минут, но там была сцена с Изабель, и я не знал, как это уладить. Кончилось тем, что я ей позвонил, и она приехала в монтажную, в Ла-Гаренн-Коломб. Изабель уселась перед монтажным столом и просмотрела фрагмент, о котором шла речь, как хирург смотрит рентгеновский снимок.
