Мутаман вдруг осекся. Потом благодушно и величаво махнул рукой, как бы показывая, что сейчас скажет нечто не слишком существенное.
– Да, кстати, о братьях и сестрах… Рашида просила кланяться тебе.
На лице Руя Диаса не дрогнул ни один мускул.
– Поблагодарите ее от меня.
Мутаман вперил в него пронизывающий и значительный взгляд.
– Передам, – ответил он после краткого молчания.
Он утер губы, прополоскал пальцы в широкой плоской чаше, затем допил вино и поднялся. Руй Диас тотчас последовал его примеру, оправляя одежду. Как подобало, он был в придворном платье и на поясе у него не висел ни меч, ни кинжал. Никто не имел права носить оружие, оставаясь с глазу на глаз с эмиром. Это само по себе было высочайшей честью. Исчерпывающим доказательством доверия и приязни.
– Я уже давно наблюдаю за тобой, Лудрик. Смотрю на тебя и своими глазами, и чужими. В тебе есть что-то такое, чего нет у других. Ты трезв и суховат.
– Стараюсь, государь.
– Не только стараешься. Ты не отгораживаешься от своих воинов стеной пажей и прочей челяди. Напротив. Ты делишь с ними хлеб и опасности. – Эмир взглянул на камин. – Здесь слишком жарко, не находишь? Натопили так, что дышать нечем.
– Хотели угодить вам, государь.
– А вместо этого досадили.
Мутаман подошел к закрытому окну, стал отодвигать щеколды, чтобы распахнуть его.
– Давай поговорим о тебе, Лудрик.
– Я не очень люблю беседы об этом предмете.
Мавр сделал вид, что не слышал этого. Он бился с тугими запорами.
– Вот еще что удивляет меня в тебе… Сказали бы мне раньше, что мои андалусийцы готовы будут умереть, чтобы заслужить твою похвалу и просто одобрение, я счел бы их просто слабоумными или дурнями.
Ржавые щеколды не поддавались. Руй Диас пришел к эмиру на помощь, сдвинул их. Потом открыл створки, впустив в комнату сумеречный свет.
– Я хочу понять, как ты этого добиваешься, – сказал эмир. – Как тебе удается стоять под градом стрел и твердым голосом отдавать приказы своим воинам, которые уважают тебя за это.
В открытое окно в сотне шагов отсюда виден был минарет, возвышающийся над бурыми крышами домов. Холодный воздух проникал внутрь, освежая собеседников.
– Я – повелитель этой страны и должен управлять ее подданными. Мне нужны действенные приемы, чтобы исполнить свое священное предназначение… И я хотел бы завладеть частью твоей души, чтобы воспользоваться ею в своих целях.
Руй Диас, обеспокоенный этой речью, смотрел в окно, чтобы не встречаться глазами с эмиром.
– Вот я перед вами, государь, можете располагать мной.
– Да, могу – но лишь покуда плачу тебе. Но однажды ты окончишь свои труды, уйдешь отсюда и, быть может, будешь служить кому-нибудь из моих врагов. Или, чего доброго, получишь прощение этого самого Альфонса, которому чем изгонять тебя, лучше было бы самому себе отрубить руку.
На площадке минарета на фоне закатного неба четко, как вырезанный, возник силуэт муэдзина, а через миг послышался его голос, созывающий правоверных на молитву. Bismilah al-rahman al-rahim. Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного.
– Скажи, Лудрик… Ты никогда не думал о том, чтобы принять ислам? О том, чтобы остаться здесь и начать совсем иную жизнь?
– У меня в Кастилии – семья, государь.
– Ты мог бы перевезти их сюда, обратить в нашу веру… И они тоже зажили бы иначе. Многие так поступили.
– Каждый сам решает, что ему делать и чего не делать.
– Ты ничего не должен своему неблагодарному королю.
– Он – мой природный государь.
– А я говорю: ты ничего ему не должен.
Руй Диас на миг задумался:
– Я должен самому себе.
– Разумеется… Иными словами, твой король на самом деле – на последнем месте для тебя. Я имею в виду – как личность. Ты ведь это хотел сказать? И ты – один из тех редких людей, которые служат не лицам, а совокупности своих воззрений и представлений. В данном случае – представлений о себе самом, то бишь себялюбию.
Руй Диас снова принялся размышлять над этими словами. Прежде подобные мысли никогда не приходили ему в голову. Ремесло его не позволяло заниматься такими умствованиями.
– Может, и так, – согласился он.
– Именно и только так! Поэтому есть на свете люди, которые не предают никогда, пусть хоть сгинет этот самый свет. Пусть вокруг воцарится непроглядная тьма. И не бывает верности прочнее и крепче этой.
За окном продолжал звучать голос муэдзина, подхваченный и усиленный дальним эхом окрестных гор. Руй Диас пожал плечами:
– Важно лишь то, к чему придешь в конце концов.
Эмир взглянул на него едва ли не изумленно. Так, словно его глазам вдруг открылось нечто замечательное.
– Так ты этого желаешь, не так ли? Чтобы, когда придет конец, он все подтвердил?
Руй Диас, не отвечая, продолжал смотреть в окно. Казалось, его внимание отдано молитве, доносящейся с минарета.
– Не устал ли ты всю жизнь воевать, Лудрик?
– Не знаю, что ответить на это, – снова пожал плечами кастилец.
Мутаман подошел поближе, оперся обеими руками о подоконник:
– Я ведь наблюдаю за тобой. И как уже сказал, не только я… Много глаз изучают тебя… И я заметил, что, даже идя из одной комнаты в другую, ты ожидаешь встретить за дверью врага.
Он помолчал, а когда заговорил вновь, голос его зазвучал властно и сухо.
– Смотри мне в глаза, христианин, когда я к тебе обращаюсь.
Руй Диас повиновался. Последний свет дня заставил очень темные глаза эмира искриться – то ли гневом, то ли добродушной насмешкой.
– Даже самых ценных людей до́лжно опасаться из-за их непомерных притязаний, или из-за их пороков, или из-за злонравия… Но ты не таков.
С этими словами эмир повернул голову, всматриваясь, как гаснет за вершинами гор розоватый закат.
– Быть может, настанет день, когда мне станет легче оттого, что тебя не станет.
– Быть может, – кивнул Руй Диас.
– Дай бог, чтобы в этом не возникло нужды.
– Твердо рассчитываю на это, государь.
Мутаман скрестил руки на груди, словно вдруг озяб.
– Но знаешь ли что… – произнес он резко. – Те, кто верен самим себе – таким, какие они в самом деле или какими представляются себе, – становятся опасны. Ибо ты в итоге не можешь завоевать их сердце, даже если купишь их жизнь.
Он замолчал, как будто хотел развить свою мысль или выразить ее иначе. Но, видно, передумал и сказал со вздохом:
