Для этого не было решительно никакой причины, однако они это сделали. Ни опытностью, ни отвагой они не уступали бойцам Руя Диаса – а может быть, все же уступали? Может быть, им не хватало дерзости. Так или иначе, таинственные силы, управляющие сердцами, будто вселили вдруг неуверенность в командиров франков, и они натянули поводья, и этого оказалось достаточно, чтобы все их войско повернуло вспять. Тогда атакующие пришпорили коней и начали преследование, разя в спину: убили они немногих, а смятение вселили во всех, так что франки, утратив слаженность и власть над собой, рассеялись по всему полю сражения, а потом и вовсе оставили его.
– Ох и бестия же оказался этот твой племянничек, – сказал Минайя.
Руй Диас глядел на него, удивленно моргая. Получилось так, словно помощник прочел его мысли.
Ибо в эту самую минуту он как раз думал о Бермудесе. Когда после атаки все перестраивались вокруг знаменщика, высоко держащего знамя, он указал вдруг на вражеские ряды – там, на расстоянии всего лишь одного полета стрелы, пехота, видя, как бежит тяжелая кавалерия, дрогнула и расстроила ряды, где открылись никем уже не заполняемые бреши. Пешие мавры Якуба дрались доблестно, но сил у них явно не хватало. И Руй Диас, оценив положение, оглядел своих кавалеристов, чтобы понять, в состоянии ли они предпринять новую атаку. Сражение проиграно, вспомнилось ему, лишь когда ты сам это признаешь. А он этого делать совсем не собирался. И тут заика-знаменщик вновь перестал заикаться и совершил то, что совершил. Вернее, то, что выкрикнул и сделал.
– Вот она, Сиди! – воскликнул он. – Вот она, победа!
И с этими словами, всадив до самых каблуков шпоры в бока своему коню, погнал его на вражеский строй, врезался в него, топча живых и мертвых, размахивая мечом в этой одиночной и самоубийственной атаке.
Тогда и Руй Диас почувствовал его.
Этот миг.
Эту мимолетную кратчайшую частицу времени, которая определяет жизнь и исход битвы.
Потом он перестал думать, пришпорил коня, спеша на помощь своему знаменщику, и сто восемьдесят всадников рванулись за ним через ряды своих пехотинцев, а те при их приближении расступались с восторженными криками.
II
Усталые лошади шли шагом, и отряд двигался медленно. Вот оставили позади сосновый лесок и реку. На другом берегу расстилалась равнина, где произошло недавнее сражение. Повсюду – на сколько глаза хватало – валялись трупы людей и лошадей, лежало брошенное оружие, ползали раненые, взывая о помощи к тем, кто еще оставался на ногах. Звенели полчища мух, и, как на скотобойне, пахло требухой, навозом, кровью. Кучки мародеров бродили по полю в поисках поживы или ловили бесхозяйных лошадей. Ударами копья или камнями добивали врагов, подававших признаки жизни.
Невысоко над полем, сбившись в черные стаи, кружили вороны и нетерпеливо ждали, когда можно будет приступить к пиршеству.
Вскоре Руй Диас увидел Якуба аль-Хатиба и его людей. Раис – такой же грязный и окровавленный, как и все, – стоял на коленях перед раненым мавром. При виде кастильцев он поднялся:
– Сердечно рад видеть тебя живым, Сиди… Всевышний оказался милостив к нам с тобой.
Он положил руку на луку седла. В усталой улыбке раздвинул потрескавшиеся, покрытые коркой губы. Под глазами лежали глубокие темные круги. Руй Диас взглянул на раненого: это был Али Ташфин, тот самый, что ходил в Монсон на переговоры о сдаче. Отважный и знающий свое дело, он был заместитель Якуба и один из самых близких ему людей.
– Тяжело ранили? – спросил кастилец.
– Его сшибли с лошади, и он сломал себе шею. Ничего не чувствует… Просит, чтоб мы добили.
– А ты?
Мавр вздохнул.
– Пока не знаю, – сказал он с новым горьким вздохом. – Он мой друг.
Руй Диас кивнул. Каждый должен нести свое бремя, а сегодня досталось всем.
– А что там франки?
Якуб показал куда-то на восток:
– Отступили в беспорядке в сторону Балагера. Мы преследуем.
– Нельзя дать им перестроиться в боевой порядок. Никакому противнику нельзя, а уж этому – особенно.
– Не перестроятся, не успеют, – успокоил его мавр. – Мы убиваем, сколько можем. Они знают, что пощады не будет никому, кроме тех, кто способен будет уплатить выкуп, да и это сомнительно. И потому удирают, как зайцы, желая только спастись. Уходят, боя не принимая, хвала Всевышнему.
– Известно ли что-нибудь о графе Барселонском?
– Нет. Никаких сведений о нем. В последний раз я видел его знамя, когда мы распушили его резерв и он начал отступать.
– Наверняка сумеет уйти.
Минайя удовлетворенно поглядел по сторонам:
– Мы постарались на славу… Экую бойню устроили, а?
Якуб скривил губы, что можно было расценить и как намек на улыбку.
– Да уж… – Он показал на разбросанные по равнине тела. – Но и нам досталось.
– Это так, хоть и поменьше, – согласился Минайя. – Случается, что Господь глянет приветливо… А в этот раз на нашей стороне было их целых два – ваш и наш.
Якуб взглянул на него неодобрительно:
– Не кощунствуй, христианин.
– Прости.
Появился всадник на лошади, шедшей усталой рысью: это был Галин Барбуэс, который во время сражения носился из конца в конец с приказами, а потом еще принял участие в преследовании бегущего противника. Он был весь в пыли, а лошадь еле шла, поводя окровавленными боками. На груди у Галина висела толстая золотая цепь.
– Взяли Беренгера Рамона! – сказал он, подъехав.
– Что? – изумился Руй Диас. – Повтори!
– Мы взяли его, Сид! Схватили, когда он с несколькими своими пытался спастись бегством. Кое-кто был ранен, и это их задерживало. Надо думать, граф не хотел бросать их.
– Где это произошло?
Беглецы вброд перешли Ногеру, рассказал Барбуэс. Но наша конница была уже на другом берегу, так что труда не составило преградить им путь. Франки – числом чуть более дюжины – отбивались отчаянно, но в воде много не навоюешь. Кое-кого из раненых, сброшенных с коня, тяжелые доспехи утянули на дно.
– И наконец они сдались. Попросили пощады. И мы, увидев, что это люди достойные, не стали их убивать. – Он показал на золотую цепь. – Вот! Сам граф подарил ее мне в благодарность за то, что оставили его в живых.
– Ты уверен, что это был сам Беренгер Рамон?
Усталое лицо расплылось в широкой улыбке.
– Не сомневайся, Сиди. Я сам приставил ему меч к горлу и обезоружил.
Когда Руй Диас пришел туда, где собрали пленных, солнце, уже спускаясь за горизонт, удлинило тени и окрасило в лиловато-розовые тона сосны и дубовую поросль, вившуюся по окрестным холмам. Граф Барселонский сидел на земле под старым каменным дубом, возле развалин древнего визиготского монастыря, от которого остались только стены да арка над входом. Все прочее обратилось в груду замшелых, покрытых кустарником плит, по которым сновали ящерицы.
