Мотнуть головой.
– Даю пять минут. Сиди думай. Придумаешь чего – скажешь! Чистосердечное напишешь – с барака и зоны тебя выдерну, молчать будешь – сдохнешь не сегодня завтра. Пошло время!
Тикают часы-ходики на стене. Сидит, смотрит на него следак пристально, курит папироску, дым в лицо пуская. Обидно всё это до слез, поверил он «Крюку», а тот… Верно учит зэковская поговорка: «Не верь, не бойся, не проси!» А он поверил, расслабился, забыл, что на зоне всяк за себя стоит и никто – за другого. Такой закон выживания! Так что теперь – показания давать против «Крюка»? Надо бы – зуб за зуб, показания против показаний. По справедливости. Но как тогда быть с поговоркой, где кроме «не верь», есть – «не бойся» и «не проси»? Поддаться угрозам следователя и о спасении жизни его просить? А он спасёт – переведёт, как обещал, в другую зону, только не выпутаться уже будет из тенет липких, передаст он его местному «куму» и придётся стучать на сокамерников своих. Никуда не денешься.
Нет, нельзя принимать милость из рук барбосов, один чёрт – рано или поздно вычислят его зэки и пришьют или в параше утопят. Гнусная это смерть – в дерьме чужом захлебнуться. Уж лучше перо в бок.
– Ну, что решил? Пишем чистосердечное?
– Нет. Не пишем.
Смотрит следователь на зэка, ухмыляется. Но как-то не по-злому, а даже весело.
– Ну, ты упрямец! Ладно, помогу тебе – определю в другую зону, а там посмотрим. – Подписал какой-то листок, пригласил конвоира: – Этого я с собой забираю.
– Мне вещи брать?
– Что?.. Вещи?.. Какие у тебя вещи? Свитер рваный, да кальсоны – ты же не блатной. Не резон тебе в барак возвращаться, ты туда сунешься, да не выйдешь обратно, коли блатные всё поймут. Так поедешь, налегке.
– Пошел!.. Руки!..
Руки за спину, шагнуть из кабинета в коридор. Куда?.. На какую зону? Зачем? На «строгий» повезут? Так куда строже?.. Или к прокурору сразу.
– Шагай, давай!
Толкает конвойный в спину – хочется ему к ужину поспеть, который стынет, хочется побыстрее зэка с рук спихнуть. Сзади следак с папочкой шагает.
За ворота вышли. Машина стоит. Возле машины вертухай с автоматом топчется.
– Сюда.
Конвойный козырнул, побежал рысью обратно.
– А ну, лезь давай!
Встать на колесо, задрать ногу, перевалиться в кузов. Упасть. Сзади конвоир пыхтит, лезет и внутри кто-то шевелится. И голос:
– Не зашибся?
– Нет…
И как булавкой прошило – чего?.. Кто?..
Сидит на какой-то тряпке «Крюк» собственной персоной, лыбится, подмигивает.
– Не сдал, значит, меня? А я говорил: крепкий он парень, не поведётся…
– Я не сдал!.. А ты!.. Меня!..
Броситься на «Крюка» всем телом, дотянуться, ухватить за глотку, чтобы сжать пальцы мёртвой хваткой, чтобы задушить, прежде чем конвойный его прикладом по затылку огреет.
– Эй, тише, тише!
Оторвал «Крюк» пальцы от горла, отбросил от себя руки – здоров чёрт, как с таким совладать, когда душа в теле еле держится, когда нет крепости в руках!
– А ну остынь, парень, пока я тебя не пристукнул, чтобы не рыпался!
И голос конвоира:
– Слышь, «Крюк», кончай над пацаном измываться. На, парень, закури лучше.
Тянет конвоир самокрутку, хотя ближе двух шагов к зэку приближаться не должен! И автомат у него не на животе болтается, а на спину заброшен. Что за чушь?
Подсел конвойный, раздвинул плечами зэков в стороны, плюхнулся между ними.
– Мне тоже скрути, – просит «Крюк».
– Сейчас, на, подержи, – отвечает конвойный и сует зэку в руки автомат.
И крутит из газетки скрутку, и «Крюк» не лупит его прикладом по башке, и не стреляет в упор из автомата, а воткнул тот меж колен и дымит табачком.
– Слышь, «Крюк», я вздремну часок, пока едем, а ты – покарауль.
– Ладно, дрыхни, если что толкну.
Завалился конвойный на бок, на плечо «Крюку», захрапел тут же.
Смеётся «Крюк», рот от уха до уха растягивая.
– Ну ты горячий парень – чуть не задушил меня.
Что здесь происходит, что?! «Крюк», конвойный, автомат!.. Что за бред, как всё это понимать? Да ведь если барбос всё это из кабины через заднее стекло увидит, то всех из пистолета перешмаляет!
Но только видно в заднее стекло, как повернулся следак назад и ржёт во весь рот, и водитель тоже, от дороги отрываясь, тычет пальцем назад и заливается.
– Не ломай, парень, голову, всё равно ни черта не поймёшь, – говорит «Крюк».
– Что всё это… Вот это всё что значит?!
– Узнаешь. Скоро узнаешь…
* * *
– Товарищ Сталин, ваше приказание исполнено!
– Исполнено?.. Хорошо, что исполнено. Зачем так кричишь? Давай тихо поговорим, по парку погуляем. Устал товарищ Сталин в кабинете сидеть. Все кабинет и кабинет, хочется воздухом подышать.
Встал «Хозяин», о стол опираясь – не молодой уже. Накинул шинель, простую, офицерскую.
– Пошли.
Две фигуры бродят по парку туда, потом обратно. Три десятка глаз наблюдают за ними, но издалека, боясь подойти. Не любит Иосиф Виссарионыч, когда охрана ему глаза мозолит, вот и хоронятся они за деревьями и углами.
– Что там у тебя теперь, скажи?
– Лагерь построили, вещевое и пищевое довольствие получено – на год хватит, теперь заключённых привозим, по отрядам разбиваем.
– А кто там верховодить будет?
– Не понял, товарищ Сталин. Вы ведь меня…
– Ты – это ты. А там на месте командир должен быть, который за всех отвечает. Нельзя без командира. У нас везде единоначалие, с анархией мы покончили еще в восемнадцатом году. Кого предложить хочешь?
– Не знаю. Там все… Но, может быть, «Полкана».
– Кого?!
– Кличка такая – «Полкан». Полковник, фронтовик, разведчик. Самый старший по званию.
– Нэ предаст? Он же враг народа.
– Нет, не должен. Я его дело внимательно изучил – идейный он. И в лагере против советской власти слова не сказал, другие, бывало, сорвутся, а этот нет. И после по лагерям ездил, если бы хотел – раньше сбежал.
– Ну, смотри. Тебе за него отвечать. Головой! Скажешь ему… Ничего не говори – вот этот пакет передашь. Ты пакет передашь, он его вскроет, при тебе прочтёт и сожжёт. А ты проследишь. Сам в него не лазь, не надо, а то товарищ Сталин обидится может.
– Ну что вы, товарищ Сталин, да разве я!..
– Вот и хорошо. Верю тебе, офицерскому слову твоему.
