Вышел командир. Замер.
Идёт Пётр Семёнович, смотрит и под взглядом его зэки глаза опускают, словно виноваты в чём.
– Ты! – ткнул пальцем в грудь Пётр Семёнович.
Вышел боец. Идёт дальше «пиджак».
– Ты!
Зароптали негромко в строю, кто – не понять, рты повязками закрыты:
– Мы за беглецов не ответчики!
– А кто? – остановился Пётр Семёнович. – Уговор был, коли кто из отряда побежит, всем за него ответ держать… Отводи их в сторону. Добровольцы приговор в исполнение приводить есть?
И опять молчание.
– Тогда ты, ты, ты…
Выходят бойцы, встают рядком.
– Веди всех к штабу. И тех, и тех…
Стены у штаба добротные, из толстых брёвен сложены, окна с трёх сторон, одна стена – глухая. Туда пленников и подвели.
– Стой!
Толкнули приговорённых к стене, и заложников, из строя вытащенных, туда же.
– Слушать всем! – поднял руку Пётр Семёнович. – Впредь за побег или попытку всякий беглец будет подвергнут высшей мере. Из отряда его будет взят и расстрелян командир и каждый пятый, из других отрядов каждый двадцатый и все, кто знал и не упредил. Такие правила. Но это не всё… Близкие родичи беглецов будут выселены из мест постоянного проживания, всё имущество, дома, денежные средства и скотина, если таковые имеются, – конфискованы и переданы в пользу государства.
Притихли зэки так, что дыхание каждого слышно.
– Старшие мужчины в семье – отец или братья, арестованы и направлены в исправительные лагеря сроком на десять лет, либо, если побег повлёк за собой гибель бойцов – двадцать пять лет или исключительную меру. Вот так. – Повернулся к беглецам: – Подвели вы родственников своих – нынче осень, за ней зима, холода, метели, сошлют их в Сибирь – доживут ли они до весны?
И понимают все, что треть, а то и половина сосланных перемрут от холода, голодухи и болезней, в землянках и избах, наскоро сколоченных.
– Не трогай родичей, не при чём они, – попросил кто-то из приговорённых. – Ладно, мы… Зачем их под смерть подводить?
– Чтобы другим впредь бегать неповадно было, – спокойно ответил Пётр Семёнович. – Чтобы помнили и понимали, что, свою шкуру спасая, они других жизни лишают. – Повернулся к «Абверу»: – Распоряжайтесь дальше сами.
– Оружие! – коротко приказал «Абвер».
Из оружейки бегом принесли карабины, раздали расстрельной команде. Вручили по два патрона, а больше незачем – расстрел не бой, с десяти шагов в неподвижную мишень промахнуться мудрено.
Бойцы встали рядком. Кое-как встали, лица растерянные.
– А ну, равняйсь!
Разобрались, выровняли ряд, приставили карабины к ноге.
Ходит «Абвер» сам не свой, много чего было в его жизни, но не приходилось ему в расстрелах участие принимать, тем более ими командовать. И стрелять не врагов и даже не урок – своих бойцов, с которыми каждый день… Не в бою, а вот так, к стенке отведя… Недоброе дело затеял «пиджак»… Косится «Абвер» на Петра Семёновича – может, передумает он, хотя бы заложников освободит?
Но нет никакого знака…
Мечутся мысли… Смотрят с укором приговорённые. Страшно, невозможно вот так, в открытые глаза стрелять.
– А ну, отвернись! – кричит «Абвер». – Лицом к стене!
Повернулись нехотя зэки, все – и приговорённые, и заложники. Не протестует никто, понимают, что изменить ничего нельзя… Напряжённые, ждущие выстрела спины. Только «Грач» не повернулся, на Петра Семёновича смотрит, и губы его кривятся, словно он сказать что хочет. А может, и хочет!..
– А ну, повернись как все!
Но не отворачивается «Грач», как вкопанный стоит, втроём его не сдвинуть!
– Оставьте его, – тихо приказывает Пётр Семёнович. – Долой! Из строя. Нужен он мне. Не теперь его…
А это почему? Смотрят зэки недоуменно, и даже смертники головы выворачивают. Это за что ему послабление такое, почему всех теперь, а его после? Пусть даже на день, пусть на час, но не теперь?! И зависть, и злоба одолевает тех, кому сейчас умирать. Им – умирать. А ему?..
– Командуйте, не тяните, – торопит Пётр Семёнович.
– Отделение! – севшим голосом командует «Абвер». – Товсь!
Взлетели разом карабины, замерли параллельно земле. Подрагивают стволы.
– Залпом…
Повернулся, глянул кто-то из заложников. Так глянул, что всё нутро перевернул. Скорее надо, скорее!..
– Пли!
Горохом сыпанули выстрелы – нет у бойцов опыта расстрельного. Ударили пули в близкие тела, какие-то навылет прошли, в брёвна ткнувшись, так что щепа полетела. Повалились обречённые – кто-то навзничь уже мёртвый, кто-то присел, на бок завалился, заскрёб пальцами по земле, ногти ломая, а кто-то стоять остался, за плечо схватившись. Не все умерли, не все!
Растерялся «Абвер», побледнел.
Но рявкнул чей-то голос:
– Патрон в ствол! Заряжай!
«Кавторанг», которому не впервой, который собственной рукой там, во время десантов… Вздрогнули бойцы, подчинились. Заклацали вразнобой затворы. Просто всё, когда есть кто-то над тобой, кто командует…
– Товсь!
Поднялись карабины.
– В головы – цель!.. Кто промахнётся – пристрелю нах… Чего над людьми измываться?! Залп!
Ударили выстрелы, разбивая, раскраивая головы. Но только растерялась расстрельная команда, не разобрала цели, в кого-то три пули пришлось, а в кого-то ни одной. Двое зэков лежат, глазами моргают – живые.
– Стрелять разучились, ветошь пехотная?! – И мат-перемат, как если в атаку личный состав поднимать.
Только нет, не осталось больше патронов! Тащит «Кавторанг» наган из кобуры, кричит «Абверу»:
– Чего стоишь?! Пошли!
В пять шагов бегом, подскакивает к раненым, один из которых руку к нему тянет, сказать что-то пытается или закричать от боли. И с ходу, дуло к голове приставив, спусковой крючок жмёт.
Выстрел!
Дёрнулась – упала голова…
Еще выстрел.
«Абвер» с пистолетом рядом, только не знает, что делать.
– По всем пройди. Проверь. И добей, если что! – зло командует «Кавторанг». – Шлепнуть нормально не умеете!
Замерли ряды зэков, глаза растерянные, у кого-то злобные. Жуткое зрелище. Не расстрел – бойня!
– Кругом!.. По баракам шагом марш!
Развернулись ряды, зашагали с плаца. И вдогонку команда:
– Из бараков не выходить, двери не открывать. Всем по сто граммов водки на помин души…
* * *
Сидят командиры за столом, не по сто граммов, поболе выкушали – лица злые, речи резкие.
