– Нехорошо, Софушка! Я к тебе, значится, со всей душой, а ты… Нехорошо-о-о…
От его голоса отнимались ноги, а тело наливалось предательской слабостью. Не спрятаться, не сбежать… Или сбежать? Софья схватила Ольгу за плечи и с силой толкнула в объятия подступающего убийцы. Черные глаза Кокорина удивленно расширились. Напоровшись на зазубренное лезвие охотничьего ножа, протяжно всхлипнула Демина. Но Софья уже мчалась к дороге. Мертворожденным эхом метался над ней заливистый хохот.
* * *
Разбитая дорога стелилась под кроссовки. Напоенный свежестью воздух холодил разгоряченное лицо. Если бы не летящие в спину угрозы, можно было представить, что бежишь утренний кросс в городском парке. Темнота отступала. Сперва на пять шагов, затем на семь. От дряхлых домов потянулись неяркие, робкие пока еще тени. Софья мчалась наперегонки с рассветом. Шаг в шаг повторяла она свой вчерашний путь: разбитая молнией сосна, лягушачья яма, засыпанная оплывшим грунтом, пологий холм, а на нем избушка Параскевы, теплящаяся робким огоньком узкого окошка. На покосившемся крыльце сидела скрюченная фигура. Старуха молчаливо следила за погоней. Сухонькие ноги прикрывала пуховая шаль, а костлявые пальцы цепко сжимали фарфоровую чашку – последнюю уцелевшую из того самого сервиза.
Шумное дыхание преследователя обжигало спину. Закрываясь рукой от колючих веток, Софья нырнула в пахнущий смолой и прелой землей лес. Невидимая глазу звериная тропка круто ухнула вниз. Здесь, под хвойной крышей, все еще стояла плотная темень. Огибая деревья, перепрыгивая выгнутые корни, Софья молилась об одном: не споткнуться, не упасть. В этой дьявольской гонке за любую задержку расплачиваться придется жизнью. А может, даже чем похуже. Разгоряченную от быстрого бега Софью прошиб озноб.
– …у нас теперь впереди мнооого времени…
Но больше всего Софья боялась сбиться с пути, не найти нужное место. То самое место, куда много зим назад шла молодая Параскева. То самое, где насиловал бабушку Койву черноглазый бородатый великан, безнаказанно проживший в Вериярви до самой смерти. То место, где, сейчас Софья вспомнила об этом, погибла мелкая хулиганка Ленка Леки.
Софья не бывала здесь долгие годы, с самого детства. Все это время она старательно замуровывала в голове все воспоминания, мало-мальски связанные с Вериярви. Хоронила свои скелеты в отдельных гробницах. А теперь, на ходу, задыхаясь от быстрого бега, она рушила старые могильники памяти, разбивала замшелые каменные кладки, в труху разносила истлевшие гробы и рылась, рылась, рылась в выпавших останках. Чтобы выжить, придется вспомнить.
…она опоздала всего на секунду, не успела перехватить руку дочери. Еще не отзвучало неслышное эхо вопроса: «Мам, а почему у всех есть папа, а у меня нет?», как воздух пронзил звонкий шлепок пощечины, а за ним громкий обиженный рев четырехлетней внучки. Глядя на свою уменьшенную копию, Софья чуть не заплакала сама, настолько остро прочувствовала ее боль и обиду. Едва не отвесила дочери оплеуху, но сдержалась. Дочка выросла. Тяжелая немолодая женщина, с тяжелым взглядом и тяжелой рукой. Софья не снимала с себя ответственности, честно признавалась себе, что никогда по-настоящему не любила ее. Просто не смогла себя заставить. А внучку любила. Несмотря и вопреки.
Присев на корточки, она ласково погладила покрасневшую щеку маленькой Софы морщинистой рукой.
– Ну, будет, будет, не реви, золотая моя! А на маму не обижайся. Она не на тебя сердится. У нее ведь тоже папы не было. У нас в роду последнее время с папами не складывается…
Маленькая Софа украдкой поглядела на мать и вытерла сопли рукавом.
– А… а как же я родилась? Чтобы лялька получилась, маме папа нужен… я знаю…
– Все-то вы теперь знаете, соплюшки мелкие! – не удержалась от улыбки Софья. – Отец, золотая моя, не тот, кто тебя родил да бросил. Отец – тот, кто тебя вырастил и человеком сделал, любил, всегда был рядом. Тот, что тебя сделал… тьфу на него, прости Господи. Плохой он отец и человек плохой. Не надо из-за него грустить…
На плечо Софье легла горячая, точно ее все еще жгло от пощечины ребенку, ладонь. Дочь молча встала на колени, заключив в единые объятия три поколения несчастных женщин Койву…
– Мы не будем грустить, мама, – шепнула она.
Теплые слезы промочили воротник ситцевого платья Софьи насквозь…
…он настиг ее у самой кромки, отделяющей зыбкую хлябь от тверди. Выскочив у бескрайнего, уходящего за горизонт, болота, Софья поняла – память не подвела. Она окинула беглым взглядом оранжевые от морошки кочки, машинально отмечая нужные, и в спину ей врезалось костлявое плечо Кокорина. Ударом вышибло воздух, в глазах помутнело. Софью мягко обнял глубокий мох, от воды и давленых ягод намокла блузка. Кокорин уже стоял на ногах, блестя железом коронок сквозь заросли бороды.
Уверенный в собственной безнаказанности, Егор Павлович улыбался нагло, многообещающе. Камуфляжная куртка намокла и обвисла. Слипшаяся от крови борода украсилась оранжевыми каплями лопнувшей перезрелой морошки. На ширинке вздулся бугор. Кокорин сжался, скорчился, враз утратив человеческие очертания. Больше всего он напоминал озабоченного болотного черта. Возбужденно сопя, Кокорин рухнул на Софью, подмял под себя. Одним движением разорвал надвое блузку, деловито содрал лифчик, выпустив на волю молочно-белые груди. Впился грубым ртом в круглый коричневый сосок, смял безжалостно. И Софья, содрогаясь от омерзения, вдруг поняла, что нужно делать.
Скользнув ладонями по напрягшейся спине Кокорина, она нашла край куртки. Нырнула под нее, горячими пальцами провела по дряблой коже. Невзначай царапнула обломанными ногтями – вызывая сладостную истому. Там погладить, здесь приласкать – безотказное средство от покойной дуры Деминой.
Стянув куртку через голову, Кокорин навис над Софьей, сверкая бледным стареющим телом. Голый торс каждой клеточкой предательски выдавал возраст хозяина – синюшные вены, проступившие сквозь прозрачную кожу, пигментные пятна, седые волосы на груди. Перебарывая отвращение пополам со жгучим стыдом, Софья провела рукой по надутому, точно барабан, кокоринскому животу. От удивления Егор Павлович отпрянул, но тут же вновь подался вперед.
– Ты что ж это, играешься со мной, шваль ведьминская? – недоверчиво пробормотал он, прижимаясь холодным рыбьим брюхом к теплой ладони. – Распробовала никак?
Вместо ответа Софья рванула его за ремень, и Кокорин отъехал окончательно. Проворно стянув штаны и сапоги, он остался в чем мать родила – обрюзгший, кривоногий, со стоящим колом членом. Старый и нелепый.
Софьину юбку он не снимал – сдирал, ухватившись обеими руками за пояс. Опершись на лопатки, Софья встала на мостик, кошкой выскользнув из остатков одежды. Ополоумевший Егор Павлович вытаращился на ее обнаженное тело. Момент был самый подходящий. Софья сжалась пружиной и, распрямившись, ударила обеими ногами в грудь Кокорина. Глухо охнув, он упал на спину, в жадно чавкнувший мох, а когда вскочил на четвереньки, Софья не нырнула даже – упала, с головой провалилась в черную вязкую жижу.
