Оцепенение прошло, когда существо взмахнуло рукой и грудь охотника взорвалась от острой режущей боли. В прорехи куртки, уже набухающие от крови, радостно метнулся ледяной зимний воздух, и давление на грудь тут же исчезло. Лишь мгновение спустя, услышав за спиной яростное рычание, переполненное злобой и тщательно сдерживаемой болью, он осознал, что существо целилось ему в горло и не попало лишь по одной причине – лохматой, сорокакилограммовой причине, которая, судя по звукам, в данный момент насмерть билась за своего хозяина.
Перевернувшись на живот, Михаил Степанович споро подхватил присыпанную снегом «Сайгу» и, не целясь, выпалил туда, где, намертво сцепив челюсти на тощей ноге жуткой твари, погибал верный Буян. Выстрел, хоть и сделанный навскидку, угодил точнехонько в цель и сшиб чудовище с ног. Наметанный охотничий глаз Сереброва успел заметить, как пуля, вырвав приличный шмат мяса из бледно-синего тельца, проникла внутрь да там и осталась. Ему даже показалось, что он слышал радостное чавканье, с которым тупой свинец вгрызался в бескровную плоть. Да, именно бескровную – из страшной раны не выпало ни единой красной капельки. Это Серебров видел так же отчетливо. И потому-то почти не удивился, когда маленькая тварь, по-кошачьи вспрыгнув на все четыре лапы, вновь встала перед ним как ни в чем не бывало. В голове старого охотника, сталкиваясь и разлетаясь в стороны, точно бильярдные шары, уже давно метались старые легенды и страшные сказки, постепенно вылившиеся в одно веющее могильной жутью слово.
Упырь.
Детеныш резким движением оторвал бездыханному Буяну, даже в смерти не разжавшему зубы, нижнюю челюсть и, стряхнув с себя окровавленное помятое тело, кинулся на Сереброва. Еще дважды рявкнул карабин, но несущийся на всех парах упырь даже не остановился, уже через мгновение отбив ствол в сторону и набросившись на охотника. Некоторое время Сереброву удавалось удерживать клацающую зубами тварь на расстоянии вытянутой руки, но, несмотря на малый вес и почти полное отсутствие мускулатуры, чудовище наклонялось все ближе и ближе к бородатому лицу Михаила Степановича. Изогнутые черные когти пластали на лоскуты рукава зимней куртки, с каждым взмахом взрезая не только ткань, но и кожу и мясо. И тогда Серебров решил пойти на риск.
Всего одно мгновение сможет выдержать этот бешеный напор правая рука, прежде чем перемазанные слюной и собачьей кровью зубы сомкнутся на его шее. Всего одно лишь мгновение – Михаил Степанович знал это каким-то обострившимся чувством, отвечающим за выживание в экстремальной ситуации. Напрягшись, он оттолкнул от себя смертоносный комок из мельтешащих когтей и клацающих клыков, правой рукой ухватил упыря за горло, а свободной левой зашарил у себя за головой, выискивая в снегу поломанную лыжу. Запястье обожгло болью, заставив Сереброва разжать хватку, но перебирающие снег пальцы уже наткнулись на лакированное дерево и, сжав, с силой вонзили острый обломок прямо под торчащие, словно ксилофон, ребра упыря.
В тот же миг напор кровососа ослаб. Дернувшись всем телом, Михаил Степанович сбросил с себя бледное существо и поспешил встать. От потери крови закружилась голова. Совершенно беспомощный, Серебров силился отогнать прилипшие к глазам разноцветные круги и не мог этого сделать. Во рту собралась кровь, подранная упыриными когтями грудь болела и чесалась, в рукавах и за воротом таял набившийся снег. Наклонившись, Серебров на ощупь зачерпнул снега в ладони и быстро протер лицо. На усах и бороде повисли неприятные холодные капельки, зато вернулось зрение.
Ребенок-упырь лежал совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, но при этом даже не пытался напасть. Абсолютно синие, начисто лишенные зрачков глаза существа, расширившись, неотрывно наблюдали, как из-под торчащего в животе обломка лыжи толчками вытекает густая черная жидкость. Сочась медленно, неохотно, как смола, черная кровь стекала на снег – не растапливая его, а ровным слоем ложась сверху, словно главный ингредиент отвратительного коктейля. Сведенные судорогой когтистые пальцы в напряжении подрагивали над деревянной лыжей, не рискуя прикоснуться.
На нетвердых ногах, пошатываясь, направляя остатки сил на то, чтобы просто не упасть, Михаил Степанович подошел к замершей твари и с размаху впечатал ей в морду тяжелую подошву унта. Упырь рухнул на спину. Опираясь на руки, он отполз на пару шагов от охотника и снова застыл, зачарованно следя за течением вязкой смолянистой крови. Серебров упрямо проковылял к нему и вновь пнул существо ногой, метя на сей раз в обломок лыжи. Удар загнал деревяшку еще глубже, заставив тварь пронзительно взвизгнуть. И только когда по ушам лезвием полоснул жалобный крик раненого зверя, Серебров понял, что весь их быстротечный бой прошел в полном молчании.
– Что, сссученыш, – сплюнув кровью на снег, ненавидяще прошипел Михаил Степанович, – больно?
И тут же, отвечая самому себе, злорадно ухмыльнулся в бороду:
– Больно, паскуда, больно! А будет еще больнее! Я тебе все кишки на кулак намотаю!
Чувствуя, что сил остается все меньше, он, будто в сатанинской молитве, бухнулся на колени перед упыриным отродьем. Крепко ухватился за торчащий из впалого живота твари конец лыжи, желая исполнить свою угрозу – намотать кишки если не на кулак, то на спасительную палку. Но стоило ему слегка прокрутить обломок в ране, как рука опустилась сама собой.
Упырь больше не стонал, не выл, не пытался огрызнуться – он просто молча ждал своей участи и даже как будто смирился с ней. А когда широкая ладонь охотника протолкнула обломок лыжи глубже, чудовище только съежилось и закрыло глаза. В мгновение ока клыкастая мерзость превратилась в то, чем и была с самого начала. В ребенка. Тощего, синего от холода, невероятно уродливого, но все же ребенка. Именно такого, каким Серебров увидел его впервые.
Не меняя позы, упырь сидел на снегу, боязливо зажмурившись. Лишь еле заметно вздымалась грудная клетка, да бегали глаза под плотно сжатыми веками. И не выдержав Михаил Степанович отвернулся. Мир вдруг начал расплываться непонятно отчего, и Серебров поспешил отыскать взглядом неподвижное тело Буяна. Пес лежал, нелепо подогнув под себя передние лапы, остекленевшими глазами с ненавистью смотря куда-то сквозь частокол мохнатых елок. Лицо охотника стало горячим и мокрым. Щекоча кожу, по нему побежали шустрые капельки, тут же пропадающие в зарослях густой бороды. Подбородок Сереброва трясся от беззвучных рыданий, тело дрожало от боли, холода и начинающейся лихорадки, а утопший в слезах взгляд все метался от мертвого четвероногого друга к зажмурившемуся ребенку-нежити. Наконец приняв решение, Михаил Степанович собрался, перестал дрожать, стиснул руку на своем импровизированном оружии…
…и, резко выдрав его из начавшей покрываться черной коркой раны, отбросил далеко в сторону.
На этом силы кончились. Лицом вперед рухнув в снег, Серебров попытался отжаться и не смог. Так и лежал неподвижно, краем глаза наблюдая, как мелкая мразь недоверчиво обнюхивает его лицо, а затем проворно ползет к мертвому Буяну и погружает свое безносое рыло в окровавленную дыру на песьем горле.
И только когда в уши Михаилу Степановичу с чмоканьем впились звуки поглощаемой упырем крови, он нашел в себе силы с ненавистью процедить сквозь стиснутые зубы:
