Я глубоко вдохнул и выдохнул, до дна очищая легкие. Стараясь унять затрясшиеся вдруг пальцы. Мало-помалу страх отполз, затаился. Но сердце все еще учащенно колотилось, когда я шагнул навстречу своему прошлому.
* * *
Суббота выдалась хоть и ветреной, но солнечной. И на том спасибо. Трубы газопровода мягко пружинили под ногами, приглушенным звоном сопровождая каждый наш шаг. С двойной портянкой батины сапоги оказались почти впору. Под трубами, то приближаясь на расстояние вытянутой руки, то отдаляясь на два-три человеческих роста, лежала болотистая почва, точно прыщами, покрытая кочками с жухлой травой. Иногда нитку газопровода насквозь пронзали длинные кинжалы спрессованного, кристаллизовавшегося снега. В начале июня в норильской тундре куда как больше белого, чем зеленого.
Старый отцовский рюкзак «колобок» давил на спину, врезаясь в плечи узкими неудобными лямками. Внутри – всего ничего: термос с чаем, плащ-палатка, фонарь да бутерброды, завернутые в «Заполярную правду». А казалось, будто разом тащу огнетушитель, трюмо и запаску от БелАЗа. Впереди маячил лохматый затылок Алояна, светло-русый, вопреки фамилии. Не в пример мне, Алый выскочил из дому налегке, в одной лишь старенькой болоньевой ветровке. Не обремененный рюкзаком, он шагал впереди, по-штурмански задавая направление, хотя сбиться с пути было абсолютно невозможно. Гудящие трубы уползали в бесконечность, втыкаясь в запредельно далекий горизонт. Наверное, подкрашивали голубым топливом серое северное небо. Навстречу нам, двигаясь со скоростью двенадцатилетнего мальчишки, наползал крохотный Алыкель – поселок летчиков и вояк. Три девятиэтажных дома, напоминающих могильные плиты, врытые посреди бескрайней равнины, да с десяток строений поменьше.
– … я ведь чуть вместе с ним в лифт не зашел, прикинь? Только пригляделся и понял – он это! Ну я оттуда драпанул, блин! Только на Первомайке остановился, чуть, блин, легкие не выплюнул! А прикинь, зашел бы? Все, Леха, труба! Кончился Алый!
От избытка эмоций Серега затопотал по трубе особенно яростно. Газопровод обиженно загудел, но мы не обратили на это внимания. Это только малышня думает, что, если по трубе ударить – она взорвется. А мы уже давно не малышня.
– Знаешь, как я просек, что это он? – не унимался Алый.
– По ушам? – Эту историю я сотню раз слышал от самого Алояна. И еще раз пятьсот от других ребят, в школе, во дворе, на улице. Серегины байки, несмотря на всю их бредовость, расходились моментально и закреплялись на века.
– По ушам! – заорал Алый радостно. – Я сначала подумал, что это у него ушанка норковая. А ни фига! Обманка у него. Это он уши свои ослиные так прячет! И, блин, ведь фиг различишь, если не приглядываться!
– Лажа это все, – на ходу пытаясь пристроить рюкзак поудобнее, пропыхтел я.
– Чегооо? Че это лажа?!
От возмущения Алый едва не сверзился с трубы. Длинные тощие руки по-птичьи замолотили воздух, восстанавливая равновесие.
– А того, что не страшно ни фига, – продолжил я мстительно. – Вот оборотень, как в «Вое», или «Чужой», например, – это страшно, обосраться просто! А человек-осел – лажа полная. Я бы его и в детском садике не испугался. Что он сделает? Морковку схрупает?!
– Он тебе самому «морковку» схрупает, кретин! Знаешь, какие у него когти?! Там в общаге все двери поцарапаны! С ним если в лифт зашел, сразу ррраз – и все кишки на полу!
– Брешешь ты все. Какие, в баню, когти у ослов?
– Да я!.. Да ты чего, Сорока?! Я зуб даю! Слово пацана!
– На сердце клянись!
– Клянусь, чтоб мне на месте провалиться!
Алый не провалился, уверенно топая в сторону стремительно растущего Алыкеля. Наши с Серегой споры были вечными как смена времен года. Мой лучший друг, при всей своей балаболистости, треплом не был. Мог приукрасить, прихвастнуть, это да. Но за каждой его байкой было что-то реальное. Может, и не человек-осел с когтями, но нечто пугающее. Страх в историях Алого всегда был настоящим, осязаемым. Острым, как иноземная приправа в пресном блюде. Так что за внешним скептицизмом внутри я каждый раз замирал от сладкой жути – причастности к тайному знанию о городском уродце, убийце с ослиными ушами, который, как знать, возможно, сотни раз проходил мимо меня, укрытый мраком полярной ночи, размытый желтым светом одиноких фонарей.
В истории Алого хотелось верить. Замогильно-жуткие, неправдоподобные, они превращали наш захудалый шахтерский городишко, навеки вмерзший в стылую северную землю, в таинственное, опасное и чертовски любопытное место. Стоило Сереге раскрыть рот, и оттуда, сквозь частокол неровных, подточенных кариесом зубов, в наш мир лилась сказка. В коллекторе на Первомайке поселялся беглый уголовник-людоед, который постоянно грабил магазин «Хлеб – молоко». На чердаке высотки на Школьной восставали призраки убитых здесь когда-то девочек. А возле «очистных», вне зависимости от времени года, начинали рыскать стаи голодных волков. Алый был певцом городских легенд, и у него была самая благодарная аудитория на всем белом свете.
– Долго еще пилить? А то пожрать бы…
На самом деле голода я не чувствовал. Болели плечи и поясница – это да. Ну и еще скучнейший однообразный пейзаж вызывал глухое раздражение. Я рассчитывал, что Серега, посидев на трубе и захомячив бутер-другой, поймет наконец всю глупость своей затеи и повернет домой. Но Алый оставался непреклонен.
– На фиг мы вообще так рано вылезли? – заканючил я. – Чего сразу до Алыкеля не доехали, если все равно туда прем?
– Герооой! Давай топай через Алыкель, пусть тебе местные наваляют!
– И потопаю, чо… – буркнул я под нос.
Ветер швырнул мне в лицо резкие рваные звуки, точно кто-то душил престарелую гагару. Смех у Сереги был на редкость дурацким, но заразительным. Через минуту я уже хохотал вместе с ним, радуясь, что ляпнул глупость при друге, а не при ком попало. Друг на «слабо» брать не станет. Пацаны с Алыкеля, конечно, не звери, не урки, но они у себя дома и в своем праве. Алыкель был не просто другим районом. В условиях вынужденной северной оторванности он был другим миром.
– Ладно, замнем для ясности. – Алый вытер слезящиеся от смеха глаза.
– Так чего, может, похаваем? – повторил я, съезжая с темы.
Алоян действительно остановился, резко, как охотничий пес, почуявший дичь, хотя есть, похоже, не собирался. Глядя на меня, он скорчил презрительную гримасу.
– Да че ты разнылся, как девка? – и вдруг дико заорал: – Десантируемся!
После чего, без предупреждения, сиганул вниз. Вымокшая почва жадно чавкнула, пытаясь проглотить Серегины кирзачи, но не успела. Он уже шлепал вперед, длинноногий, как журавль, и такой же нескладный.
– Иди на фиг, десантник долбаный! – возмутился я. – Че тебе по трубам не идется?
Сапоги сапогами, а менять ровный, пусть и немного скользкий, газопровод на кочковатую тундряную хлябь не хотелось. Да и прыгать, как Серега, с четырех метров, это нужно совсем головы не иметь. Алый, словно услыхав мои мысли, обернулся и крикнул:
