– Санчес, Санчес, не дури! – забормотал он, отдуваясь. – Ты башкой думаешь вообще? Один из лагеря! Ночью! Кто, блин, так делает?!
Марат настороженно стрелял глазами по сторонам. Рассекая мелкий дождик, тупой торпедой подплыл Костыль. Даже не запыхался.
– Ты чего психанул, Санчес?! Ну пошутили, че ты, шуток не понимаешь?!
– Пошутили? – зашипел Санька, пригибаясь. – Пошутили?!
– Ну да! – обрадованный его пониманием, улыбнулся Костыль. – Вангеныч эту тему три года назад придумал, а Михей тебя подколол! Расслабься уже!
В тусклом свете он не видел, как наливались бешенством Санькины глаза. Вперед, примирительно поднимая ладони, выступил Марат.
– Санчес, реально, извини. Миха иногда себя как последняя козлина ведет.
В его тихом голосе Санька услышал неподдельное сожаление. Костыль тоже волновался, хрустел пальцами, не зная, куда их пристроить. Этим двоим было по-настоящему стыдно, да, а вот третьему… третьему…
Третий ворвался на перекресток, сопя как паровоз, прижимая ладони к ноющему боку. Взмокший от дождя и пота, Михей остановился, выставив руку, будто рассекая зарождающуюся ссору.
– Стой! Погоди! Это… уффф… не я!
Кажется, он хотел сказать что-то еще, но с вытянутой руки на Саньку оскалилась черная кротовья голова. Михей сообразил, как подставился, попытался спрятать маску за спину, но сделал только хуже. С криком Санька зарядил ему кулаком в живот, а когда Михей согнулся пополам, добавил коленом в лицо. Получилось красиво, как в кино. Под коленом негромко хрустнуло, Михей упал на спину, лицом в небо. Сломанный нос хлестал кровью.
Марат и Костыль кинулись одновременно, с двух сторон. Первого Санька свалил простейшей подсечкой, а на второго броситься уже не успел. Костыль облапил крепко, стиснул так, что хрустнули позвонки. Санька попытался ударить его головой, но попал в плечо. Руки прижаты к груди, ноги беспомощно болтаются, оставались зубы, зубы, и это не будет по-девчачьи, если зубами…
– Хватит! Успокойся! – бычьим ревом отдавался в перепонках голос Костыля. – Хорош, говорю!
– Убью… суки… – хрипел полузадушенный Санька.
Небесной артиллерией разрывались далекие громовые раскаты. Грохотала кровь в ушах, заглушая крики Костыля. Тиски на груди сжимали бешено подпрыгивающее сердце. В глазах темнело, под напором уродливых лап-ковшей перекатывались, гулко стукаясь друг о друга, тяжелые камни, обваливались пласты жирной почвы, проседал асфальт, и везде, везде и всюду пахло разрытой могилой.
Давление на ребра ослабло, воздух хлынул в горящие легкие. Санька захлебнулся им, закашлялся с утробным хрипом. Темнота перед глазами рассеивалась, превращаясь в мокрый асфальт. Некоторое время Санька не слышал ничего, кроме собственного кашля и молоточков пульса в висках. Но молоточки становились все звонче, отчетливее, и Санька осознал, что этот звук рождается вне головы. Это не пульс, нет. Так стучит по асфальту палка.
Трость.
Санька огляделся. Поодаль Марат и Костыль стояли как вкопанные, будто боялись выдать свое присутствие неосторожным движением. Дождь стекал по их напряженным лицам, и они осторожно смахивали его ладонями. Санька проследил за их застывшими взглядами и оторопел. По перекрестку шел слепой.
Тонкая костяная трость хищно обшаривала дорожное полотно, забиралась в трещины, выбоины, и, повинуясь ей, ее хозяин менял направление, обходил препятствие, аккуратно ступая белыми штиблетами. Брюки тоже были белыми, парусиновыми, отглаженными по стрелочке, а вместо пиджака на узких плечах, несмотря на лето, лежала черная шуба. Лицо слепца терялось под широкими полями белой шляпы, и Санька вдруг понял, что не хочет видеть, какое оно. Он вообще не хочет, чтобы этот человек подходил к ним, потому что тогда уже не спишешь на тени, на обман зрения, на искажающий перспективу мелкий дождь. Тогда это ленивое шевеление в том месте, где у нормальных людей находится лицо, обретет жирные черные контуры и… Саньке захотелось проснуться. Проснуться прямо сейчас. Но стук-стук-стук, ритмичный стук-стук-стук, леденящий душу стук-стук-стук приближался, и с ним приближался слепец.
Костыль не выдержал первым.
– Иван Геннадьевич?! Иван Геннадьевич, это вы?!
Его грубый голос истончился, стал жалким, скулящим. Белая трость неспешно отстукивала метры, голос ее становился все четче и увереннее. Так гвозди заколачивают в деревянную крышку, обшитую изнутри красным бархатом. С таким звуком идут часы, отмеряя последние минуты жизни. Так мертвый палец стучит в окно, дожидаясь, пока ты услышишь, выглянешь и увидишь.
От всего этого хотелось спрятать рассудок. Свернуться в позу эмбриона прямо на сыром асфальте, рядом с так и не пришедшим в себя Михеем. Главное, чтобы не видели глаза. Конечно, это не мог быть вожатый. Никто из них ни секунды не верил в это. Даже Костыль всего лишь цеплялся за последнее разумное объяснение. Единственное разумное объяснение. И он же не выдержал первым.
У Костыля были все шансы – всего и делов, обогнать слепого! С места, как заправский спринтер, он бросился обратно в лагерь. Проскочить медлительного незнакомца и умчаться, сбежать от зловещего перестука такой странно гибкой трости. На границе света Костыль вдруг нелепо взмахнул руками, словно стоя на краю пропасти, и, жалобно вскрикнув, канул во тьму. Там, теперь Санька улавливал это боковым зрением, сновали приземистые горбатые фигуры, вытянутые, непропорциональные. Нечеловеческие.
Разодрав ночной воздух чудовищным скрежетом, на тротуар рухнул фонарный столб. Первый из четырех. Еще один просто погас, лишившись питания. Темнота жадно слизнула половину света. Похожий на огненного червя, оборванный провод заплясал, рассыпая желтые искры. В их трепещущих вспышках Санька разглядел черный провал на месте опоры. За пределами крохотного светлого пятна, оттуда, где пропал Костыль, донесся треск. Словно кто-то невидимый с хрустом разгрыз громадный твердый орех.
Белая шляпа мелькала в темноте все ближе. Марат заскулил, заметался под спасительными фонарями. Еще один столб пошатнулся, частично ушел под землю. Лампа мигнула, но каким-то чудом продолжила гореть. Не обращая внимания ни на что, Санька пополз к расстеленной футболке. Он уже не понимал, слезы жгут его щеки или дождь, его это крики или Марата, Марата, Марата, господи, как же он орет, как же страшно он орет, господи… но точно знал – там, там настоящее спасение!
Взвизгнул сминаемый металл, и свет, проиграв бой, ушел с перекрестка. Искрили оборванные провода. Дождь перестал. Санька хотел посмотреть, так ли это, возможно, тучи рассеялись и можно увидеть звезды, но боялся поднять глаза. Боялся, что вместо звезд взгляд его упрется в сросшиеся веки, вытянутое рыльце и пасть, полную мелких острых зубов.
Оборвав наконец свое бесконечное, до дрожи леденящее стук-стук-стук, трость уткнулась окованным наконечником в асфальт. Запах свежевыпотрошенной земли усилился многократно. Пряча лицо, Санька видел лишь белые штиблеты и отглаженные брючины. Асфальт под ногами вибрировал. Там, глубоко под ним, что-то двигалось, выискивая, вынюхивая, выслушивая…
