– Угу, знаю. Как-нибудь в другой раз. А еще я знаю, что он здесь, так что давай его сюда, солнышко.
Он улыбнулся, изображая кокетливое смущение:
– А что мне за это будет?
Я столкнул с тумбочки дорогую вазу. Она упала на пол и разбилась. Фортепиано смолкло. Парочка на кровати, не разжимая объятий, уставилась на меня.
– Мне надо поговорить с Клопом, – повторил я.
– Главного извращенца тебе подавай, значит. Ладно уж, сейчас приведу. Он в последнее время такой серьезный. Даже не знаю, займется ли тобой. – Тип в парике встал, подмигнул мне и вышел из комнаты, на ходу приласкав пианиста.
Парочка на кровати следила за мной остановившимися взглядами. Мы все ждали в тишине.
Странный тип вернулся без парика, в бесформенном сером свитере поверх корсета и почти без макияжа. Лицо его было гладким и округлым, как коленка.
Он босиком прошлепал к дивану, сел и недовольно хмыкнул.
– Дик, – обратился он к юнцу за инструментом, потом к парню на кровати: – Дом. Свалите-ка ненадолго.
Те вяло послушались. Парень потянул за собой девчонку, но та была в отключке. Он пожал плечами и, оставив ее лежать среди подушек, проследовал за приятелем в соседнюю комнату.
– Не торопись, – сказал я.
– Уж извини, что не разбежался тебя встречать, но ты еще ни разу не приносил хороших новостей.
– Была бы моя воля, я бы вообще сюда не заглядывал.
– Забавно, что мы так часто видимся.
– Мне нужна кое-какая информация.
– Что на этот раз?
– Наркотики.
– Фу, как ску-учно, – протянул Клоп, вставая с дивана.
– Сиди. На днях у Зейна Карвера умыкнули брикет «восьмерки». Мне надо знать, где он.
Клоп заинтригованно подался вперед:
– А почему полиция ко мне не нагрянула?
Я не ответил.
– А, так это правда? Ты перешел на темную сторону. На этот раз окончательно.
– Ты слышал что-нибудь?
– Слышал, что ты улики крадешь. Что лопаешь спиды на завтрак, обед и ужин. Да ты с улицы гремел таблетками, как упаковка «тик-така».
Я ничего не ответил.
– Еще слышал, что Изабель Росситер вкололи грязную «восьмерку», – с улыбкой заявил он. – Ты в этом, случайно, не замешан?
– Нет.
– Жаль, – сказал он больше самому себе. – Мне мысль нравится…
Я ждал.
– Скучный ты стал. А помнишь, когда мы с тобой познакомились…
Клоп вырос в «Оуксе», как и я. В то время это был подросток с ранимой душой, на десять лет старше меня и недавно осознавший себя геем. Он давал мне книги и альбомы, ничего не прося взамен. Я думал, он пытается убедить меня, что за пределами детского дома есть жизнь и надежда. Теперь я понимаю, что он пытался убедить в этом самого себя.
Клоп улыбнулся:
– Бывало, скажу какую-нибудь гадость, а ты пошутишь в ответ. Остроумно и жестко. А теперь ты так не делаешь. Шутки закончились? – Он отпил вина. – Ты – сплошное разочарование.
– Если я тебя разочаровываю, значит все делаю правильно.
Клоп швырнул бокал через плечо, рассмеялся и захлопал в ладоши.
– Вот, теперь хоть сам на себя похож. Как ты ко мне, так и я к тебе. Знаю я одного парнишку, – сказал он, благодушно глядя на меня. – Ему восемнадцать, честное слово, начальник. Ну так вот, пацану несказанно повезло сегодня утром. Сначала побывал у твоего покорного слуги, а потом в Бернсайде ему предложили брикет «восьмерки». Вот он его и прикупил за полцены.
– Как зовут?
– Мм, Живчик или Бегунок, как-то так, сам знаешь, какие сейчас прозвища. Но из очень хорошей семьи. Живет на Сикамор-уэй.
– В Уэст-Дидсбери?
Клоп кивнул.
– Мамочка с папочкой свалили куда-то на выходные, так что у Длинноногого Дядюшки сегодня выездное мероприятие.
Он имел в виду себя.
– Номер дома?
Клоп ничего не сказал. Я подошел к следующей вазе.
– Тридцать один.
– Никуда сегодня не ходи. Я делаю тебе одолжение.
– Нет уж, не хочу быть твоим должником.
Я кивнул на спящую девушку:
– Вызови ей такси, и будем квиты.
19
Мы приехали на место во втором часу ночи. Вдоль улицы Сикамор-уэй росли вековые деревья. Когда-то парочки из нашей школы вырезали на огромных стволах сердечки со своими инициалами. Сам я об этом только слышал.
Ноябрь уже оборвал листву с деревьев, и в мрачном предзимье нагие кроны казались громадными костлявыми ладонями, простертыми к небу.
Широкая прямая улица наглядно свидетельствовала об успехе и благосостоянии. По обе стороны дороги стояли отреставрированные викторианские особняки.
Когда я сообщил Карверу, куда мы направляемся, он с минуту сидел за рулем и смотрел в окно. Понимал, что это означает конец всему. Одно дело, если грязная «восьмерка» всплывет где-нибудь в Бернсайде, и совсем другое – среди элитной зелени Сикамор-уэй. Карвер свернул на обочину у роскошного особняка и объявил:
– Тридцать один.
Номера на воротах было не видно, но мы считали дома с начала улицы. К нужному дому вела длинная подъездная дорожка. Сам дом скрывался за деревьями, с дороги виднелась только крыша.
– Да, – подтвердил я. – Может, тебе лучше тут подождать?
Карвер покосился на меня.
Мы вышли из машины и направились к дому. В начале подъездной дорожки высились массивные автоматические ворота, черные с позолотой. Распахнутые створки – то ли сломался механизм, то ли их забыли запереть – несколько портили общий вид, нарушая идеальную симметрию.
Мы подошли к дому. Вдоль лужайки стояли машины, совершенно не соответствующие особняку. Скорее всего, эти малолитражки принадлежали подросткам, которые недавно сели за руль. Изнутри доносился монотонный, ритмичный грохот стереосистемы.
Карвер кивнул в сторону дома.
У освещенного окна кухни стояла молоденькая девушка. Мы подошли ближе, и ее рот растянулся в идеальной белозубой улыбке. Мы с Карвером замерли, не сразу сообразив, что она нас не видит. Она улыбалась собственному отражению в стекле. Белоснежная облегающая футболка оттеняла загорелую кожу. Блондинка в интерьере роскошного особняка лучилась здоровьем и благополучием.
Карвер прошел по дорожке к двери. Монотонные басы зазвучали громче. Тяжеловесно и мрачно.
Дверь вела в просторную прихожую, где на столике громоздились завалы рекламных буклетов и счетов, а вешалка скрывалась под грудой потертых джинсовых курток. Вслед за Карвером я повернул направо, к кухне, где мы видели девушку.
