Только тут начал спадать угар охотничьей страсти, кем-то
словно бы исподволь подогретый в душе Хономера. Он огляделся, трезвея, и понял,
что потерял быка безвозвратно. Никакое “последнее усилие” уже не поможет к нему
подобраться на выстрел. И вообще следовало бы ему это уразуметь ещё полдня
назад, после первой же гривы, на худой конец, после второй. Не уразумел…
А теперь и сказать толком не взялся бы, сколько таких грив
отделяло его от полянки, где они с Ригномером расстались.
Хономер остановился на взгорке, нахмурился и сказал себе,
что сделал ошибку. Ошибки он не привык прощать никому, себе же – всех менее. За
них следовало наказывать, чтобы в другой раз останавливала память, чтобы было
впредь неповадно. Вот он и накажет. Он будет идти, если понадобится, хоть целую
ночь, но не даст себе отдыха, пока не вернётся к стоянке. И в дальнейшем, когда
случится необходимость охотиться, он не станет участвовать. Не сумел вовремя
остановиться – сиди в палатке. Лучше бы он сейчас у костра книги сушил!..
С отвращением вспомнив безумный азарт, совсем недавно
владевший его душой, – да как мог он, жрец, до такой степени поддаться
ему, что явное помрачение даже представлялось ему вполне естественным и
прекрасным?… – Избранный Ученик повернулся туда-сюда, силясь хоть что-нибудь
рассмотреть в сгустившейся темноте, утратившей обманчивую сумеречную
прозрачность… и вот тут сердце у него упало уже по-настоящему. Вместо того,
чтобы воспользоваться последними отблесками света и наметить дорогу назад, он…
понял, что вообще не представляет, с какой стороны забрался сюда. Оттуда? Или
оттуда?.. Очертания валунов, которые он про себя числил приметными,
расплывались, становясь одинаковыми. Хономер опустился на корточки, наполовину
ощупью отыскивая свои собственные следы, но и тут его ждала неудача. Снег таял
– и кто, не обладая достаточным обонянием, взялся бы утверждать, где тут ямка
от потревоженного камня, а где – расплывшийся след от ноги?..
Истинной черноты ночь не сулила. При ясном небе она была бы
вполне достаточно светлой. Но толстая пелена туч не допускала к земле сияние
далёкого солнца, преломлённое и задержанное небесными сферами. И она же не
давала рассмотреть звёзды, могущие указать путь. Над Алайдором витало
призрачное подобие света. Оно вроде бы и позволяло что-то видеть кругом, но так
скрадывало выступы и углы, что напряжённый глаз видел не столько
действительное, сколько желаемое, и, конечно, обманывался. И это было, пожалуй,
ещё опаснее, чем пытаться пробираться в полной темноте.
Тогда-то на Хономера, что называется, навалилось всё сразу.
И усталость, от которой ноги попросту отказывались идти, и холод, тысячами игл
пронизавший единственную рубашку, мокрую от талой жижи и пота, и… чего уж там –
страх, вызванный осознанием, что охота из просто неудачной грозила стать
по-настоящему смертоносной. Сколько таких же добытчиков, радостно спешивших по
следу, в итоге либо замёрзло, либо сорвалось с кручи на камни, либо потревожило
опасного хищника и не сумело отбиться? И кто сказал, будто он, Хономер, чем-то
лучше этих бедняг и, оставшись один в холодной ночи, почему-то не подлежит
сходной судьбе?..
Так нашёптывал склонный к осторожности разум. Он призывал
Хономера устроить какой удастся ночлег – и благодарить Предвечного, если хотя
бы удастся продержаться до утра, не застыв насмерть. Разуму, однако,
противоречила неукрощённая гордость. Она властно повелевала исполнить зарок о
немедленном возвращении, и ей некоторым образом придавал силы холод. Хономер
представил себе, как забьётся куда-нибудь под валун, где будет так же мокро,
как и повсюду кругом, и за шиворот немедленно потечёт холодная влага, и он
будет, трясясь, обнимать себя руками в тщетной попытке не допустить к телу хотя
бы ветер…
Мысль о подобном ночлеге заставила его содрогнуться. Нет уж.
Лучше справиться с усталостью и всё время шагать.
– Святы Близнецы, прославленные в трёх мирах… – начал он
молитву, опустившись на колени и уже не заботясь о выборе верного направления –
лицом к Тар-Айвану, – ибо это не представлялось возможным. Он больше не
имел никакого понятия, где север, где юг. – И Отец Их, Предвечный и
Нерождённый…
Его молитва была исполнена того сердечного жара, который
являют, пожалуй, только сильно провинившиеся перед своими Богами и самым
искренним образом стремящиеся поправить содеянное. При этом в глубине души
Хономер полагал, что его прегрешение было всё же не таково, чтобы карать за
него лютой смертью от холода или в когтях у проголодавшейся горной росомахи. И
потому он смиренно просил у Богов не избавления, но верного пути назад, к
лагерю, дабы его жреческое служение могло быть продолжено.
Святые слова, давно и непоколебимо памятные наизусть,
показались ему исполненными нового и великого смысла. Он поднялся с колен,
чувствуя, как отступают, лишаясь власти над ним, страх и чёрное одиночество.
Хранящая длань Предвечного была по-прежнему простёрта над его головой. Хономер
вновь огляделся, и на сей раз ему словно промыли глаза. В сером мороке
отчётливо вырисовалась скала с гранёной, словно обтёсанной, макушкой, которую
он запомнил, поднимаясь сюда. И как только он умудрился не рассмотреть её
прежде? Наверное, от усталости и испуга. Хономер вызвал в памяти карту Алайдора
и немедленно со всей определённостью понял, куда именно его занесло. Правда,
если принимать его догадку как истинную, получалось, что, молясь, он стоял к
Тар-Айвану не лицом, а совсем другим местом, тем, которое не принято упоминать,
но это уже не имело значения. Ибо разве не было сказано, что искренняя молитва
всегда достигнет Небес, в каком бы малоподходящем месте ни довелось её
возносить?! Главное – его Услышали. А стало быть, вернуться назад будет вовсе
не трудно, надо только идти и терпеть, терпеть и идти.
Как, собственно, он и замышлял, отмеривая себе должное
наказание. Ходить он умел. Терпеть – тоже.
Хономер встряхнулся, поправил за спиной не нужный более
самострел. И бодро стал спускаться с горушки.
Надо будет по возвращении отметить её на карте и назвать
как-нибудь подходяще. К примеру, “Молитвенный Холм”…
Он подумал о том, что эта горушка, ныне безымянная, ещё
может со временем сделаться настоящей святыней среди его последователей. И
улыбнулся в потёмках.
* * *
Избранный Ученик шагал всю ночь напролёт, спускаясь в
распадки и вновь поднимаясь на каменистые гривы, каждая из которых казалась ему
вдвое выше и отвеснее предыдущей. Прёодолённые отроги он не считал, да и не
много толку подсчитывать то, чему всё равно не знаешь числа. Иногда зрение, да
и самый разум Хономера заволакивал непроглядный туман. Когда он рассеивался,
жрец с некоторым удивлением обнаруживал, что тело, оказывается, продолжало
действовать само по себе и он всё ещё куда-то брело, шатаясь, как пьяное. Тогда
Хономер начинал петь священные гимны. Хотя бы шёпотом (на большее сил уже не
было), но всё-таки вслух. Благо помнил их великое множество ещё со времён
начала своего Ученичества.
В тревожной ночи пролегает мой путь,
Дай силу, Предвечный, с него не свернуть…
