Исхудалому кобелю, похоже, пришлось проделать очень долгий
путь, и тем не менее он был великолепен. Вороная шерсть даже не утратила блеска
и горела на солнце, отливая стальной синевой. Человек на лошади окинул взглядом
знатока лобастую голову, могучую шею, широченную грудь, разрисованную ржавым
подпалом… Тхваргхел уже шёл к чужаку – медленно, настороженно, на пружинисто
распрямлённых ногах. Пришлому воителю поистине цены не было бы на Кругу, но
Непререкаемый отнюдь не боялся за любимца. Тхваргхел уже несколько лет провёл
вне поединков, но лишь оттого, что не находилось достойного супротивника.
Сообразит небось, как разойтись с чужаком, должным образом оградив свою и
хозяйскую честь!..
Старик зорко пригляделся и отметил, что ни тот, ни другой
четвероногий боец не поднял на загривке щетины. Вот легконогий Саблезуб
поднялся на холм… Два огромных пса застыли, как изваяния, в какой-то сажени один
от другого. Потом стали сходиться. Пядь за пядью, вершок за вершком, ближе,
ближе… Сейчас бросятся! Два куцых хвоста указывали в зенит, трепеща от
сдерживаемого волнения. Два чёрных влажных носа усердно трудились, читая
сотканные запахами повести неведомых стран.
“Ты без спросу ступил на мои земли, чужак. Откуда ты и
зачем?”
“Да, я без спросу ступил на твои земли, великий брат. Но не
затем, чтобы тайно приблизиться к твоим сукам или нанести вред стадам. Я вовсе
не оспариваю твоё старшинство. Взгляни лучше, вождь степного народа, что я
принёс!”
И Непререкаемый, зорко следивший с седла, испытал некоторое
удивление, заметив, как что-то изменилось в позах кобелей, грозно замерших
голова к голове. Ушло свирепое воинственное напряжение, заставлявшее мышцы
вздуваться каменными буграми. Очень медленно и осторожно Тхваргхел потянулся
вперёд… к шее незнакомого пса, и тот вежливо отвернул голову, чтобы не
оскорбить Саблезуба даже отдалённым подобием вызова. Его движение было полно
достоинства и ничем не напоминало смущённый уклон сдавшегося в бою. Тхваргхел
же с пристальным вниманием обнюхал нечто, висевшее на шее у чужака. И только
потом псы снова занялись друг другом, как того требовал ритуал знакомства.
Однако теперь в их повадке больше не ощущалось враждебности, и хвосты не были
боевыми знамёнами, вскинутыми перед битвой. На холме совершалась встреча
друзей.
А потом вожак степных волкодавов вскинул голову к небу, и по
округе раскатился его голос – тот самый низкий, внушительный клич, сочетавший
вой и рычание. Он предназначался всем, способным услышать, а слышно его было
более чем за десять вёрст, особенно по ветру.
И в самом деле, очень скоро на призыв Тхваргхела издалека
отозвались псы становища, куда возвращался Непререкаемый. Наверняка они уже
мчались встречать своего предводителя – и ту необыкновенную, оплаченную двумя
жизнями весть, что он сейчас получил. Весть, в тени которой каждодневные споры
и вражда исчезали, как вода на песке… Но ещё прежде, чем их лай доплыл над
волнами колышущейся травы, Саблезубу ответил совсем другой голос. И таков был
этот голос, что горбоносый жеребец под Непререкаемым прижал уши и заплясал, а
всадник проворно обернулся в седле, хватаясь за лук, ради такой вот
неожиданности висевший в налучи снаряжённым.
На дальнем холмике, держась в отдалении, но и не думая
прятаться от исконных недругов, стоял волк. Да не какой-нибудь тощий степной
разбойник, склонный без памяти удирать от одного эха рыка Тхваргхела. Это был
громадный лесной зверь с тёмным пятнышком посреди лба. Он тоже принял весть. И
очень хорошо понял, что делать с ней дальше…
* * *
Ближе к вечеру Хономер начал собирать помёт диких быков,
попадавшийся среди камней. Растаявший снег превратил большинство плоских
лепёшек в бурые полужидкие комья, но попадались и сухие куски. Будь у него
кремень с кресалом и хоть горсточка трута, можно было бы даже устроить костёр.
Предки Хономера, странствовавшие по холодным морям, кресала носили на поясах,
кремня на Островах было полно, а трут они великолепно умели сохранять сухим.
Они сыпали его в ореховую скорлупку и запечатывали воском. Почему он не вложил
такую скорлупку в тот же кошель, где могла бы лежать и баночка с мазью для
ног?.. Почему, будучи в Галираде, не додумался купить у изобретательного
ремесленника, помимо светильничка-“самопала”, ещё и отдельное зажигательное
устройство с колесиком и кремешком?..
Ох, знал бы, где падать придётся, – соломки бы
подстелил…
Хономер вытеребил из рубашки пучок ниток, показавшихся ему
совсем сухими, и перепробовал десятка три разных камней, пытаясь высечь искру.
Он изранил себе все руки, но искра так и не высеклась. Видно, алайдорские камни
зарождались в прискорбном удалении от стихии огня. И это значило, что новая
ночь окажется гораздо мучительней предыдущей. Вчера его долго грела ходьба,
ведь он думал, что вот-вот выйдет к знакомым палаткам, и не очень-то допускал
мысли об отдыхе. Сегодня неизбежность ночёвки была заранее очевидна. Значит,
следовало должным образом приготовиться к ней, если только он хотел ещё раз
увидеть рассвет… И Хономер напрягал зрение, чувствуя, что слепнет от непомерной
усталости, но всё же высматривая, подбирая и пряча за пазуху очередной шмат
более-менее сухого помёта. Уже не затем, чтобы попытаться поджечь его, нет.
Хономер знал другое: навоз, брошенный наземь, как бы начинает внутри себя очень
медленное, но вполне осязаемое горение. Оттого всегда тепла навозная куча,
оттого над ней, преющей, в холодном воздухе поднимается пар. Может быть, если
собрать достаточно много навоза, удастся переночевать в нём, как ночует старая
собака, которую хозяин не пустил в дом?..
Ноги жреца, голые от лодыжек до паха, сделались совсем
нечувствительны к холоду и почти не замечали ранящих кожу ударов, когда он лез
через угловатые глыбы. Кровь отступила от кожи в глубь тела, уберегая последние
крохи тепла. Рубашка у Хономера была не особенно длинная, но он не пытался
натянуть её на бёдра – наоборот, поддёрнул как можно выше и туго перетянул
поясным ремнём по самому краю, чтобы получился вместительный мешок для бычьих
лепёшек. Мешок постепенно наполнялся, хотя и не так скоро, как ему бы хотелось,
и кожа, соприкасаясь с навозом, вправду заметно отогревалась. Даже начинала
чувствовать покалывание остатков жёстких стеблей, вышедших непереваренными.
Хономер думал о том, что, наверное, всё же погибнет.
Соберутся грифы и расклюют его тело. Очевидцы рассказывали – дорвавшись до
трапезы, жадные падальщики иногда так нажирались, что не могли сразу взлететь и
подолгу оставались на земле, ожидая, чтобы проглоченное начало перевариваться и
тело естественным образом облегчилось для полёта. Охотники утверждали, что в
это время птиц можно было брать голыми руками, но кому понадобится ловить
вонючего грифа?.. Хономер пытался внушить себе, что телу, оставленному душой,
уже не будет особенной разницы. Может, так оно окажется даже и лучше, чем если
Ригномер со спутниками отыщут его умершего, но ещё не тронутого зубами зверей.
Тщательно обложенного дерьмом… и без штанов. Если же его съедят, он просто
исчезнет, затеряется на Алайдоре… почти как некогда, неизвестно на каком
материке, Младший из божественных Братьев… чьи благородные останки теперь,
надобно думать, уже никогда не будут обретены. И, как знать, не уподобит ли
храмовая молва мученическую кончину некоего жреца…
