От этой мысли у Хономера вырвался горестный стон. На краю
жизни и смерти, где он безо всякого преувеличения оказался, такие недавно
привычные мысли об избранничестве и славе показались пустыми, мелкими,
стыдными. Но если не это, то что тогда имело значение? Что?..
Он одеревенело нагнулся и сунул за пазуху ещё одну бычью
лепёшку. Тепло, исходившее от неё, было воистину благословенно.
* * *
Когда-то, в самом начале своего служения Близнецам, Хономеру
нравилось читать книги о мужестве гонимых Учеников. И ему даже казалось по
юношеской глупости, будто он вполне понимал их страдания и их стойкость. О
самонадеянность молодости, безоблачная и беспредельная!.. Он был тогда
совершенным мальчишкой и вдобавок сыном воинственного народа, высоко ставившего
доблесть перед лицом смерти. Помнится, он размышлял о саккаремских Учениках времён
Последней войны, которых воины Гурцата Великого сажали на колья, полагая, что,
стоит лишь расспросить хорошенько, у такой могучей веры всенепременно отыщутся
храмы, полные несчётных богатств. Юный Хономер мысленно примеривал на себя муки
пронзённых и нимало не сомневался, что тоже смог бы, подобно им, до последнего
шептать молитвенные стихи, восславляя Близнецов и Отца Их, Предвечного и
Нерождённого. Подумаешь, боль тела!.. Да какое значение могла она иметь по
сравнению с высотами духа?!
И только теперь, когда его пятки ступали по раскалённым
углям, ноги ледяным бичом хлестал холод, а торс уязвляла едкая влага и колючки
навоза, он начал отдалённо приближаться к истинному пониманию подвига мучеников
за веру. Не в том состоял он, чтобы без стона и жалобы вынести долгую и
жестокую боль. На это способен и крепкий сердцем язычник, попавший в руки
врагов (Хономеру в былых его странствиях довелось узреть и такое). Нет. Те
люди, мужчины и женщины, шли на лютую смерть не ропща, не умствуя о
богоизбранности и богооставленности, не ожидая посмертной награды и вовсе не
помышляя о святости. Им было достаточно понимания, что предельное напряжение
духа, сопровождавшее последние страсти, малыми капельками вольётся в общий
поток и, быть может, что-нибудь стронет в этом мире, столь безжалостном и
несовершенном…
Что по сравнению с этим были его, Хономера, тяготы
путешествий, Которые он вспоминал с такой кичливой любовью! Да, собственно,
какие тяготы – так, временное лишение некоторых жизненных удобств, и не более.
А его подвиги воздержания, сводившиеся к добровольному отказу от благ, коих
множество людей и так было лишено от рождения до смертного часа?..
Как, должно быть, печалились божественные Братья, взирая с
небесных высот на его бесконечные заблуждения и ошибки. Если только Они вообще
замечали его. Если его ничтожная жизнь для Них вправду что-нибудь значила…
Покамест Хономеру всё крепче казалось, что единственными в
мире существами, которым он оставался небезразличен, были терпеливые грифы.
Нет, они не следовали за ним, алчно перелетая с камня на камень. Они просто
сидели на вершинах утёсов, господствовавших над сыпучими гривами, и зорко
следили за маленькой человеческой точкой, переползавшей внизу. Скоро, уже
совсем скоро она окончательно прекратит шевелиться. И тогда настанет их час.
…И вот начали сгущаться новые сумерки, и невозможно было
поверить, что подступал всего лишь второй вечер его бесприютного странствия по
Алайдору. Столь же невозможной представала и мысль, что всё это должно было
когда-нибудь кончиться. Так или иначе – но кончиться.
А может, он уже умер, и то, что ему приходилось
претерпевать, и было вечным посмертием, отмеренным за грехи?.. Вера его предков
отправляла душу злого человека на отмели Холодной реки, бродить по колено в
воде, среди острых, как ножи, обломков камня и льда… Хономер тащился вперёд,
хромая на израненных, подламывающихся ногах, и в его мыслях царила уже полная
неразбериха. Если он действительно умер, то где же Праведный Суд, почему не
было взвешивания его дел, добрых и дурных? Или всё состоялось, но он в
помрачении ухитрился забыть? Или это было частью его кары – непонимание, что же
на самом деле произошло?..
Сумерки ещё не налились ночной чернотой, когда ему попался
нависший валун, показавшийся подходящим для ночлега. Под одним его краем в
галечной осыпи образовалось нечто вроде пещерки, не очень глубокой, но
скрюченному человеческому телу поместиться как раз. Забившись туда, Хономер
бережно распределил кругом тела навоз, поджал ноги и обхватил себя руками,
сворачиваясь в клубок. Опустил голову на колени, плотно притиснутые к
груди, – и мгновенно уснул.
Ему не досталось исцеляющего, спокойного сна. Он увидел себя
каторжником в Самоцветных горах, избитым и грязным, прикованным в углу мрачного
ледяного забоя. Его, не давая выпрямиться, крепко держала короткая цепь, и не
просто держала, – гораздо хуже, она постепенно натягивалась, притискивая
его за ошейник к щербатому полу, грозя переломить хребет. А кто-то невидимый
ещё и смеялся, забавляясь его отчаянием. Очень странный был это смех, шуршащий
и рокочущий одновременно…
Хономер вздрогнул и рванулся, просыпаясь.
К его полному и окончательному ужасу, сон и не подумал
рассеиваться. Приснившееся властно вторгалось в явь, весомо заявляя о себе
страшной тяжестью, вдавившей его в неудобное, бугристое ложе. Рокот и шуршание,
истолкованные им как издевательский смех, были звуком мелких камней, вытекавших
из-под большой глыбы, где он нашёл себе приют, и приют оборачивался ловушкой.
Валун оседал, грозя придавить ничтожную в своей хрупкости человеческую козявку…
Хономер издал животный вопль ужаса и забился в темноте,
пытаясь ползти.
Тут обнаружилось, что его сознание проснулось гораздо
быстрей тела. Тело, предельно измордованное болью и холодом, просто отказалось
спасаться ещё от новой напасти. На бешеные приказы рассудка оно отвечало лишь
слабым трепетом мышц. На мгновение жреца даже посетила мысль, глубоко
кощунственная в глазах почти любой веры: а что, если прекратить бессмысленную
борьбу? Дать безымянному камню довершить начатое враждебными духами Алайдора
двое суток назад?..
Тяга к жизни всё-таки оказалась сильней. Ноги совсем не
повиновались Хономеру, да и не мог он, зажатый под валуном, их уже распрямить…
но руки сумели сделать усилие, и жрец, обрывая ногти, всё-таки уцепился за
что-то и бесформенным комом выкатился из-под опускавшейся глыбы. Выкатился,
плача, задыхаясь, хрипя и толком не веря, что спасся. Только надолго ли, вот
что интересно было бы знать?..
Глыба позади него глухо вздохнула – ни дать ни взять
разочарованно – и, сопровождаемая шлейфом камней помельче, отправилась в
недальний путь по склону отрога. Скоро содрогания и шум затихли внизу, и опять
стало тихо.
Был самый тёмный час перед рассветом, когда холод и зло,
словно чувствуя близкое завершение своей власти, стремятся причинить как можно
больше беды. Хономер ощутил, как горячими каплями текут по щекам слёзы. Только
они и свидетельствовали, что в его теле ещё сберегалось сколько-то жизненного
тепла. Жрец пополз, как раненое животное, кое-как подтягивая и подставляя под
себя бездействующие колени. А потом он начал молиться. Молча и совсем не так,
как во времена, когда его называли Избранным Учеником, предводителем
тин-виленского священства. “Боги моих отцов, вечно хранящие народ Островов!.. –
взывала его страждущая душа. – И вы, Прославленные в трёх мирах, Которым я
поклялся служить. И ещё вы, иные Поборники Света, чьи имена радостны на устах
ваших земных чад… В чём мой грех перед вами? Где заплутал я на духовном пути?
Укажите дорогу…”
