Лодка была крепким и вместительным судёнышком, выстроенным
по всей премудрости Островов. Такие не боятся волны, зато с парусом и на руле
может управляться всего один человек. На носу ярко горел стеклянный фонарь с
хорошей масляной лампой внутри, а подле фонаря стояла собака. Она принюхивалась
и переступала лапами, повизгивая и взлаивая от усердия, – некрупная,
красивая чёрно-белая лайка, сука, недавно откормившая сосунков.
– Держитесь, братья сегваны! – повторил с лодки
подросток. Бросив руль, он поспешил к борту, чтобы помочь усталым пловцам. Но
первым, подтянувшись из воды, внутрь перевалился Шамарган. Мокрый и тощий
лицедей, в пёстрой одежде, какой на Островах не носили, и с пегими, не единожды
перекрашенными волосами уж никак не походил на правильного сегвана. При виде
столь странного явления мальчик даже замешкался. Следом через борт перебрался
выпихнутый Волкодавом кунс Винитар, и, хоть уж он-то был всем сегванам сегван,
недоумение и тревога их юного спасителя, казалось, лишь возросли. Влезая
последним в лодку, Волкодав под его почти испуганным взглядом невольно подумал,
что принадлежность подобранных к племени Островов была, кажется, делом даже не
главным.
Трое, которых он отправился спасать посреди ночи, неизвестно
каким чутьём уловив их появление в озере, были настолько не теми, кого он
ожидал увидеть в воде, что, верно, большего изумления не снискали бы даже
чёрные мономатанцы, негаданно всплывшие из глубины. Как говорили на родине
Волкодава, – если в точности уверен, что кот в мешке белый, равно
удивишься и серому, и рыжему, и полосатому. Мальчишка даже спросил:
– Нет ли с вами ещё кого, братья, кому я мог бы
помочь?..
– Нет, – ответил за всех Винитар.
А Шамарган оглянулся на чёрные волны, шлёпавшие о лодочный
борт, и добавил:
– Надеемся…
Волкодав и Винитар невольно покосились туда же. Вот уж чего
им теперь только не хватало, так это хищных дикарей, сброшенных сотрясением
льда в тот же Понор. Правда, подросток на них самих начинал смотреть почти как
на тех дикарей, соображая, не начать ли бояться.
Одна только псица не испытала сомнений. Сразу подобралась к
Волкодаву и ткнулась острой мордочкой ему в руку, виляя хвостом. Вот кому,
подумал венн, я действительно брат! Глядя на собаку, вроде поуспокоился и
парнишка. Насколько венн мог понять, он по-прежнему считал, что выловил из воды
каких-то неправильных пришлецов. Неправильных – но, кажется, добрых. Стала бы
разумная собака ластиться к тем, кто не стоил доверия!
– Ты чей будешь, парень? – спросил Винитар. Он
лежал на дне лодки в неуклюжей и неудобной позе, подпираемый в спину мешком
Волкодава. Но говорил так, как говорит вождь, уверенный, что его не заставят
дожидаться ответа.
И мальчик ответил:
– Люди называют меня Атарохом, сыном Атавида Последнего.
Тут недалеко наша деревня, Другой Берег… – Название диковато прозвучало для
непривычного уха, Атарох сам понял это и пояснил: – Так нарекли наше место те,
кто выплыл сюда прежде нас.
* * *
Старухи бывают разные…
Бывают жалкие. Это те, которые считают себя сегодняшних, в
поре естественного увядания, лишь жалкими и никчёмными тенями себя прежних –
проворных мыслью, роскошных телом красавиц. У них по-прежнему есть настоящее и
даже сколько-то будущего, но они не хотят ничего видеть, предпочитая жить скорбью
по невозвратному прошлому. Оттого жалкое, как водится, легко превращается в
жуткое. Ибо находятся теснимые старостью женщины, которые не только отдают всё
своё внимание неизбежным признакам возраста, но и пытаются всесильно с ними
бороться. Средства для этого идут в ход всевозможные. От довольно невинных,
хотя и смешных, вроде красок для волос, притираний для дряхлеющей кожи и
вставных зубов из белой глины, обожжённой и покрытой глазурью, – и до
вполне кошмарных, вроде “чудодейственных” вытяжек из плоти младенцев, не
узнавших рождения, и какими способами добывается та плоть, лучше вовсе не
упоминать.
А бывают старухи – величественные. Это те, чья телесная
осанка и красота духа с годами словно выковываются, высвобождаясь из мишуры
молодой смазливости и легкомыслия. Такие старухи бывают матерями великих
вождей. Или их вдовами. И люди, когда говорят об их детях, в первую голову
упоминают не отца, а именно мать, – даже у тех народов, которые испокон
века исчисляют род по отцу.
Вот такова была – старуха, вышедшая к “косатке” Винитара на
третьи сутки ожидания, когда вконец изведшаяся дружина готова была презреть
строгий приказ и пуститься на поиски. Рослая, жилистая, седая женщина в
штопаном-перештопаном одеянии, но притом – с настоящими золотыми украшениями на
лбу, на шее и на руках, с корявым, отполированным временем посохом, но притом –
со взглядом и поступью дочери, жены, матери и бабки могучих островных кунсов.
Вернее, старух было две. Однако вторая почти сразу куда-то
ушла и вдобавок была гораздо менее видной, – даже не старуха, а,
правильнее сказать, бабушка, домашняя, привычная и уютная, как сказка у огонька
вечерами в месяце Перелёта, – и на неё обратили гораздо меньше внимания,
чем на ту первую, статную, шагавшую по берегу к кораблю.
Возле причаленной “косатки”, понятно, в удобных местах
стояли дозорные. Так вот, эти дозорные некоторым непостижимым образом
умудрились попросту не заметить женщину, шедшую неторопливо и отнюдь не
скрываясь. Наверное, она знала свой остров гораздо лучше выросших на Берегу, и
самые камни хранили её от лишних глаз. А может, так гласило веление судеб, и
это последнее было едва ли не вероятней.
У неё, как у всех оставивших девичество сегванок, красовался
на голове волосник, но из-под него являли себя небу две белые косы: знак
давнего вдовства и того, что эта женщина утратила материнство.
Несколько молодых воинов топтались по берегу, коротая
тягостное ожидание за игрой: выискивали среди гальки плоские камешки и пускали
их “блинчиками” по воде. Старуха милостиво кивнула юнцам, словно прощая им их
мальчишеское занятие. Парни почему-то страшно смутились – и даже мысли не
возымели остановить её да спросить, кто такова и что тут потеряла. Она же
бестрепетно приблизилась к “косатке” и, словно имея на то полное право,
постучала клюкой по форштевню со снятым с него носовым изваянием.
– Почему мне кажется знакомым этот корабль? –
спросила она Аптахара, онемело смотревшего на неё через борт. – Может
быть, оттого, что у ходящих на нём очень уж знакомые рожи?.. – Тут уже все
уставились на Аптахара, а старуха продолжала как ни в чём не бывало: – Так куда
же ты дел моего внука, Аптахар? И за что тебе отрубили правую руку? Уж не за то
ли, что ты, старый бездельник, не сумел за ним уследить? Ты, видно, напрочь
свихнулся, если отпустил его бродить по острову в одиночку?..
Аптахар открыл рот. И закрыл. Потом снова открыл – и теперь
уж не закрывал до тех пор, пока не помянул все до единой чешуйки коварного
Хёгга, в особенности же те, что имели отношение к его охвостью и паху.
– Во имя пупка Роданы, глубокого, словно пещера, и Её
ягодиц, подобных двум каменным лбам, разделённым ложбиной!.. – произнёс он
наконец, завершая словесное оберегание. – Может ли быть, почтенная Ангран,
что это действительно ты?..
