“Святы Мать Земля и Отец Небо, – явились неведомо
откуда и запросились на уста слова небывалой молитвы. – Святы дети их,
Люди. Свято всё дышащее и живое…”
Дивные образа смотрели на Хономера. Хономер, замерев, стоял
на коленях и тоже смотрел, смотрел, смотрел…
Жила-поживала когда-то большая семья.
Настала пора переезда в иные края.
Когда же мешки с барахлом выносили во двор,
У взрослых с детьми разгорелся нешуточный спор
И “против” и “за” раздавались у них голоса –
Везти или нет им с собою дворового пса.
А тот, чьих зубов опасался полуночный вор,
Лежал и внимательно слушал людской разговор.
“Я стал им не нужен… Зачем притворяться живым?”
И больше не поднял с натруженных лап головы.
Спустя поколение снова настал переезд
На поиски более щедрых и солнечных мест.
И бывшие дети решали над грудой мешков –
Везти или нет им с собою своих стариков.
5. Доказательство невиновности
Путь “за Челну, на кулижки”, что насоветовал Оленюшке
премудрый слепой Лось, оказался именно таков, каким и следовало быть пути в
подобное место. А именно – далеко не прямоезжим.
И Крупец, на чьём берегу обитали гостеприимные Зайцы, и Ель,
вдоль которой, собственно, располагались обетованные кулижки, были правыми
притоками великой Светыни, – текли с севера, из самого сердца бесконечных
веннских лесов. Однако попасть с одной реки на другую было не так-то легко.
О том, чтобы идти туда сухим путём, “горой”, как выражались
венны, и речи не шло. Водоёмины<Водоёмина. – Теперь мы говорим
“бассейн” такой-то реки. > Крупца и Ели ко всему прочему разделял изрядный
сопочный кряж, называвшийся Камнб. Этим словом венны искони обозначали всякие
порубежные урочища и в особенности межи, отмеченные камнями. Так что кряжу
размером со. всё государство Нардар, изобилующему скальными обрывами и
гольцами, оно подходило как нельзя лучше. Камно считался едва проходимым, и не
просто из-за близости заповедного края у реки Ель. Кто бывал там (а бывали
немногие), те рассказывали, что и без неведомых сил, норовящих исполниться
против пришельца, запросто можно шею свернуть, а уж узлы какие с собой тащить,
хоть ту же добычу, – вовсе погибель. То есть ни Шаршава, ни Оленюшка, ни
молодая Заюшка никаких чащ отроду не боялись и уж кряж бы как-нибудь одолели.
Но с двоими грудными детьми в такой путь отправляться – только от смерти спасаясь.
Зачем зря ноги стаптывать, если можно добраться на лодке?
В лесном краю река – первейшая дорога. Даже загадка есть:
“По какой дороге полгода ездят, а полгода плавают?” О ней сказано, о реке. Вот
только иная такая “дорога” в своём зимнем обличье гораздо покладистее, чем в
летнем. И к матушке Светыни это относится в самой полной мере, какая только
бывает. Если в своём нижнем течении, в землях сольвеннов, она делается
степенной и годной для плавания не только по течению, но и против, – то
здесь, в верховьях, её воды несутся могучей стремниной, пересечь ещё кое-как
можно, но подниматься – не одолеешь ни под парусом, ни на вёслах. Разве берегом
добредёшь, ведя лодку на клячах<Кляч – здесь: толстая верёвка. >. Так
ведь и берег таков, что далеко, не всюду пропустит…
Крупец же припадает к Светыни гораздо ниже слияния Ели с
сестрицей Челной. Как добраться?
– А вот как, – наставлял Оленюшку Лось, много
слушавший странников и оттого представлявший себе земные пути отчётливей иных
зрячих. – Спуститесь по Крупцу до Светыни. Переправитесь, если дозволит…
– Уж попросим, дяденька Лось. Непременно дозволит!
– По левому берегу ещё полдня по течению вниз. Там
будет волок. Не очень длинный, не бойся. Потом два озера и река. Она называется
Шатун, потому что течёт сперва на север, а после на юг. По ней плывите с
опаскою…
– А кого пастись-то, дяденька Лось? Чьи там земли?
– Раньше до самых западных вельхов были свободные.
Теперь, лет пятнадцать уже, сегваны живут… Бежь<Бежь – беглый народ,
вынужденные переселенцы. > с какого-то острова. Худого слова не скажу,
просто люди нрава неведомого, не спознались мы ещё как следует с ними, не
пригляделись. Оттого на всякий случай – паситесь.
– А дальше как, дяденька?
– Дальше вас Шатун выведет до Челны, по ней спуститесь
и до Ели. А как уж там быть – на месте смекнёте.
Ко времени того разговора сородичи именовали Заюшку
кузнечихой, и уже не в шутку, как поначалу. То, что она собиралась покинуть
родительское гнездо, было делом неслыханным и печальным, но неизбежным, и
потому приданое любимой доченьке собирали не только мать с отцом, – весь
род. И самой ей, и малым Щегловнам, что полюбили сладко засыпать на руках у
Шаршавы. Самого кузнеца, гордо носившего в волосах целую низочку бус, тоже
славно отблагодарили за труд. Зря ли коваль-Заяц до последнего не хотел его
отпускать, говоря, что так славно у него работа никогда раньше не спорилась!..
Нашлись у добрых Зайцев подарки и для Оленюшки, и не потому, что были так уж
добры, а потому, что заслужила. Понапрасну ли из каждого дома ей мотками нашивали
верёвки: сплети сеточку, лещей покоптим, на ярмарке с руками небось оторвут!..
Умницы-Зайки пробовали повторить, не у всех получалось, хотя она потаек не
держала, показывала. Большуха же попросила Оленюшку сплести накидку на сундук,
красивую, из цветного шнура. И очень ею гордилась.
Потому-то, когда лодка отплывала вниз по Крупцу, было в ней
немало и снеди, и всякого хорошего добра. Особое же место занимала дюжина
корзин, нарочно сделанных мастером Лосем. Корзины были с узкими донцами и все
снабжены крышечками – против веннского обыкновения, зато в самый раз для
сегванов. “В их деревню придёте, – наставлял Лось, – будет чем
набольшему поклониться, чтобы приняли хорошо. Да и еды выменять на остаток
дороги, охотиться-то да грибы собирать небось некогда будет…”
А ещё вместе с людьми на лодку взошёл пёс. Справный кобель,
настоящей веннской породы, что оберегал покой Заюшки и её маленьких дочек. Имя
у него было гордое и красивое: Застоя!<Застоя – заступник, защитник, букв,
“тот, кто заслоняет собой”. > Он знал Заюшку за хозяйку и впредь будет
хранить – от зверя ли, от человека. Зайцы не отталкивали лодку от берега,
потому что так провожают, а верней, выпроваживают лишь очень немилых гостей.
Шаршава сам налёг на весло, начиная путь “за Челну, на кулижки”. Его названая
сестра, для которой прощание с Зайцами было большим прощанием со всем родным,
знакомым, привычным – ведь именно отсюда брала разбег окончательная дорога в
неведомое, – даже не сразу обратила внимание на то, как вертелся в лодке и
беспокоился пёс. Но когда возня крупного зверя начала ощутимо раскачивать
доброе судёнышко, она обернулась, а обернувшись, смахнула слёзы и увидела: пёс
переминался с лапы на лапу, неотрывно глядя на берег. Там вдоль проворного
Крупца тянулись вековые березняки, никогда не знавшие топора, – гордость,
радость и грибное кормовище Зайцев. Березняками мчалась за лодкой шумливая
стайка мальчишек. И вместе с мальчишками, горестно взлаивая и скуля, бежала
большая собака.
