– Стало быть, – сказал Волкодав, – теперь у
тебя в Мельсине дворец, набитый золотом и наполненный слугами…
– Варвар!!! – возмутился Эврих и от возмущения
даже остановился, а Афарга с Тартунгом на всякий случай придвинулись ближе к
своему благодетелю, явно соображая, не придётся ли всё-таки его
защищать. – Варваром ты был, брат мой, варваром и остался, хотя бы Ниилит
и обучила тебя книжки читать!.. Это я тебе в лицо говорю и обратно свои слова
ни за что не соглашусь взять! Что за привычка всё исчислять в деньгах!.. Да
будет тебе известно: когда достойный шад возжелал всячески вознаградить меня, я
испросил лишь возможности всемерно пополнять свою сокровищницу премудрости,
изучая собрания драгоценных книг и беседуя с достойными бесед!.. Я воистину
скорблю, если ты до сих пор не способен понять…
– Да провались он, твой дворец, – буркнул
Волкодав. – И твоё золото. Можешь ночной горшок себе из него сделать,
небось долго прослужит. Я вот что знать хочу: ты со здешним вейгилом только как
проситель разговаривать можешь? Или шадский Лечитель чего-нибудь и потребовать
право имеет?..
Эвриху понадобилось несколько вполне ощутимых мгновений,
чтобы перенестись из тронного зала мельсинского дворца обратно в пыльную,
душную и до невозможности дневную реальность Чирахи. Он огляделся. Они стояли
перед домом наместника.
* * *
Вейгил, как и полагалось уважаемому саккаремскому сановнику,
оказался дороден, осанист и седобород. Согласно мнению, издревле бытовавшему у
народа этой страны, дородство означало спокойное благополучие в делах и потому
приличествовало как домовитой хозяйке, не обремененной надобностью хвататься за
десять дел разом, так и вельможе, чей город наслаждается миром и процветанием.
Вейгил радушно приветствовал Эв-риха, он рад был всячески услужить Лечителю
наследницы Агитиаль, но историю, рассказанную своим седьмым помощником,
повторил почти слово в слово.
– Могу ли я узнать, что подвигло тебя на такое участие
в судьбе злополучного воришки, почтенный? – поинтресовался он затем.
– Я никогда не встречал несчастного шо-ситайнца,
высокородный вейгил, – ответил аррант. – Но здесь со мной человек, в
своё время хорошо знавший Винойра. И у этого человека есть весомые основания
утверждать, что твоё правосудие совершило прискорбнейшую из возможных ошибок,
осудив невиновного.
– Винойр происходит из племени, у которого кража
считается немыслимым делом, – заговорил Волкодав. – Взять в бою – да,
для них это святое. Но воровство – занятие не для мужчин.
Вейгил покачал головой.
– Жизнь была бы намного проще, почтенный иноземец, если
бы мы могли составлять полное представление о человеке лишь по его племенной
принадлежности, – сказал он венну. – В царствование предшественника
солнцеликого Мария мне довелось служить на северо-востоке страны, и я неплохо
узнал нравы степных мергейтов… если такое название тебе что-нибудь говорит. У
этих кочевников кража тоже считается величайшим грехом… но – только пока речь
идёт о своих. Мергейт у мергейта не стащит даже куска сухого навоза,
приготовленного для костра. Но все чужие, все иноплеменники для них – не вполне
люди, а стало быть, и человеческим законам не подлежат. Поэтому, например,
саккаремского земледельца можно как угодно обманывать и обирать. И если слово,
данное мергейтом мергейту, ценится дороже золота и породистых табунов, то такое
же слово, данное пахарю, немедленно уносит ветер… Для того, чтобы доказать
мергейтам их заблуждение, иной раз требовалась вся мощь нашей вооружённой
руки. – Тут вейгил покосился на деревянный костыль, стоявший рядом с его
креслом, и стала понятна другая причина его нынешнего дородства. – Да,
друг мой, некогда я был воином, редко покидавшим седло, и не дослужился до
комадара именно из-за вероломства мергейтов. А всё оттого, что они
распространяют присущее им благородство лишь на своих. Скажи, многим ли ты
готов поручиться, что твой друг шо-ситайнец не повёл себя таким же образом,
приехав в иную страну?
– Своей свободой, – хмуро проговорил
Волкодав. – Я знаю Винойра гораздо лучше, чем тебе кажется, высокородный
вейгил. Я занял бы его место в невольничьем караване, если бы это могло тебя
убедить.
Эврих в ужасе посмотрел на него… Вейгил же погладил бороду и
повернулся к молча стоявшему Винитару:
– А ты что скажешь, почтенный?
– Мой народ – сегваны, – ответил молодой
вождь. – И у нас не принято свидетельствовать о мужчинах и женщинах, с
которыми не жил под одной крышей и не ходил в море. Но за шо-ситайнца ручается
человек, которому я неоднократно без колебаний вверял свою жизнь. И потому я
присоединяю к его ручательству своё, высокородный вейгил, в надежде, что клятва
кунса и потомка кунсов острова Закатных Вершин способна тебя убедить.
На лице вейгила промелькнула тень некоего чувства,
подозрительно похожего на восхищение, – о, как они готовы стоять один за
другого, эти воины из северных дебрей!.. нам бы подобную верность!.. Но
седобородый наместник, сам бывший некогда воином, уже много лет жил в
совершенно другом мире, где, кроме простой чести и верности товарищу, следовало
иметь в виду удобство своего кресла и устройство судеб родни. А значит,
приходилось брать в расчёт перво-наперво расположение вышестоящих, причём
многочисленных и также занятых собственными выгодами, к тому же часто
противоположного свойства…
А кроме того, легко произносить самые страшные
поручительства, какие угодно “я бы” и “если бы”, зная наверняка, что на
самом-то деле никто тебя не поймает на слове и в рабский караван не поставит.
Это тоже было отлично известно вейгилу. Последние годы он сам часто сравнивал
себя с рулевым большого парусного корабля, лавирующего в узких чирахских
протоках при коварном течении и переменчивом ветре. И то, что он в конце концов
сказал, вполне соответствовало образу осторожного кормщика.
– Почтенные мои, – проговорил он, тщательно
разглаживая изумрудные полы халата, и на руке, ещё не забывшей рукоять меча,
блеснул перстень с мутно-желтоватым топазом, знак его власти. – Вот что,
почтенные мои… ты, славный Лечитель, и вы, благородные чужестранцы. Весомые
слова произнесли вы передо мной, и, во имя Богини Карающей и Милосердной, у
меня нет причин подвергать услышанное сомнению или искать в нём какую-то
корысть. Но человек, о котором вы столь самоотверженно берётесь радеть, был
осуждён в полном соответствии с законами Саккарема, и для признания его
невиновным, увы, недостаточно нескольких добрых слов в его защиту… даже из уст
людей безусловно достойных. Боюсь, как бы солнцеподобный не сделал меня младшим
сборщиком податей, проведав, что я заставил судью изменить приговор просто в
угоду человеку, снискавшему его расположение!.. Сделаем же так: если вы мне
разыщете доказательство, неопровержимо свидетельствующее о невиновности
шо-ситайнца, я немедленно прикажу сделать в судебных книгах новые записи и
совершу всё прочее, от меня зависящее, дабы загладить прискорбную ошибку. В
частности, составлю письмо за своей подписью и печатью и употреблю казну, чтобы
вернуть осуждённого и, елико возможно, выкупить его распроданное имущество… Мне
кажется, такое решение не нанесёт ущерба справедливости шада. Что скажете,
почтенные?
