Деловой смысл старика в самом деле был достоин восхищения –
особенно если учесть все обстоятельства. Прирождённый купец тем и хорош, что
умеет понять, когда торг и дальнейшие препирательства делаются неуместны.
Стумех шагнул к дочери:
– Дай сюда ожерелье.
– Не дам!.. – завопила вдруг Шамоон. И ещё крепче
стиснула пальцы, без того уже, кажется, сжатые насмерть.
Эврих успел подумать, что так недолго и поранить пухлую,
никогда не знавшую работы ладонь. А мельник сделал ещё шаг… и с вовсе не
старческой силой вытянул дочь поперёк ляжек своим посохом:
– Заткнись, дура! Хочешь, чтобы весь дом сбежался на
тебя поглазеть?..
И визг Шамоон в самом деле прекратился так, словно ей
внезапно заткнули рот. По мнению Эв-риха, никогда ещё сей грубый призыв к
тишине не исполнялся столь быстро. И в такой точности. По нежным бёдрам
красавицы, чуть ниже курчавых завитков, которые она даже не пыталась прикрыть,
пролёг след отцовской палки. Он обещал назавтра превратиться в полновесную
череду синяков. Но не хлёсткий удар заставил Шамоон замолчать. Ей, похоже,
перепало что-то от деловой хватки батюшки. Она тоже знала, когда можно биться
за выгоду, а когда следует спасать хотя бы то, что ещё можно спасти.
Стумех же вновь сгорбился, опираясь на посох, и в его голосе
впервые прозвучало настоящее чувство:
– Да что ты в нём, в дерьмеце этом, нашла?..
И его можно было понять. Во время торжественного обряда в
храме Богини Соединяющей половина города любовалась Юх-Пай Цумбалом, молодым
мельсинским виноторговцем. Славное лицо, крепкий разворот плеч, красивая
смуглота кожи – признак хороших старых меорийских кровей… Не парень –
загляденье. Всем парам пара для Шамоон! А этот? Отвислое брюхо, круглая рожа,
сальные волосёнки… И желтоватая шкура, наследие какого-нибудь кривоногого
халисунца, что пятьсот лет назад походя разложил подвернувшуюся саккаремскую
бабу!..
Известное дело, уважать исчезнувший народ много проще, чем
живого соседа. Поэтому меорэ, грабившие эти места двести лет назад, дали
благородную кровь. А халисунцы, вражда с которыми отгремела тому полтысячи
лет, – наплодили ублюдков. Змея же дочь, вместо того чтобы и далее разумно
молчать, дерзостно прошипела: – У мужчин не там красота!.. Все взгляды
обратились на “мужскую красоту” Бхубакаша, дряблую и ничтожную от пережитого
страха. Шамарган захохотал первым, громко и непристойно. Волкодав подошёл к
ложу и разомкнул пальцы женщины, стиснутые на ожерелье. Вы вернётесь к своей
законной хозяйке, благородные камни… это я вам обещаю. Перед ним была усеянная
каплями пота склонённая шея Бхубакаша и крохотный серебристый замочек, который
следовало расстегнуть. Больше всего венну хотелось сломать эту паскудную шею.
Сломать одним движением руки. Волею Хозяйки Судеб, он знал, как именно была
отобрана у Ниилит материна памятка. Осквернять её ещё и убийством?.. Волкодав
расстегнул замочек и ощутил в ладони особую, безошибочно узнаваемую тяжесть,
присущую истинным самоцветам. “Сердечный друг”, с самого начала так и не
посмевший издать ни единого звука, едва слышно выдохнул. Он понял, что рядом с
ним только что стояла смерть. Приблизилась на расстояние волоска – и отступила…
побрезговав.
А Стумех, сгорбившись и обняв свой посох, – плакал.
* * *
Многодневный дождь, удивлявший и беспокоивший обитателей
Тин-Вилены, наконец перестал. Странная туча, рукавом протянувшаяся со стороны
гор, разорвалась на части, и поднявшийся ветер понёс клочья дальше – на север.
Многие горожане сочли, что таким образом им было явлено ещё одно свидетельство
божественной воли, направлявшей руку и резец молодого Тервелга. Уж не оказалась
ли туча с дождём послана омыть город и храм перед тем, как святые лики будут
переданы жрецам и открыты для поклонения?..
Так судачили между собой горожане, и служители Близнецов не
спешили объяснять им их заблуждение. Не потому, что вняли мудрости, бытующей
почти у любого народа и гласящей: “на всякий роток не накинешь платок”. Просто
в крепости нынче хватало других забот, и жрецам было не до того, чтобы ещё
вразумлять горожан.
…Когда радостное шествие тин-виленцев остановилось перед
воротами и с чудотворных образов было откинуто покрывало, лишь слепой умудрился
бы не заметить потрясения, постигшего Избранного Ученика Хономера. Да и то,
слепому бы рассказали. Хономер оставался в безмолвии и на коленях так долго,
что жрецы под водительством Орглиса успели пропеть не один гимн, как
полагалось, а целых четыре. И тогда… тогда произошло самое странное. Так и не
произнеся ни слова, Хономер поднялся на ноги – и ушёл обратно в ворота! Орглис
никого не решился послать за ним и не пошёл сам, поскольку тем самым был бы
окончательно скомкан обряд, да и горожан в лишнее смущение вводить определённо
не стоило. Лишь потом, когда всё завершилось, когда образа были с должными
молитвами подняты на место прежних, а на лугу, предварявшем сады, начались
пляски и выпивка у костров, – Орглис заглянул в покои Избранного Ученика,
желая узнать, что случилось. Но Хономера там не было… Его вообще не оказалось
нигде в крепости. Лишь подробный расспрос стражи позволил установить, что
Избранный Ученик почти сразу покинул её так называемыми Малыми воротами –
подземным ходом, которым с самого времени строительства почти ни разу не
пользовались, поскольку войны и осады, ради которых он ладился, так и не
произошло. Содержался ход, тем не менее, в полном порядке. Он выводил на
поверхность далеко в лесу, возле ручья, и дверцу можно было открыть лишь
изнутри. Пользовался ли кто-нибудь ею за последние сутки – понять так и не
удалось. Способностей к магии, позволявшей легко отыскать человека по любой его
вещи, у Орглиса было не больше, чем у самого Хономера. Забеспокоившись уже
по-настоящему, Второй Ученик распорядился добыть чутких охотничьих собак и
пустить их по следу… Это было исполнено, но собаки проявили редкое равнодушие.
Ни одна из них на след так и не встала. Как будто им подносили к носу не старое
облачение Хономера, а нечто совершенно неинтересное, вроде капусты.
Дольше и упорнее всех искал Избранного Ученика человек,
отнюдь не имевший отношения к внутренней жизни храма и даже не единоверец
Хономера: сегван Ригномер по прозвищу Бойцовый Петух.
Но и его поиски завершились ничем. Жрец то ли в воду канул,
то ли сквозь землю провалился, то ли – а почему бы не предположить и
такого? – на небо взлетел…
Знать бы Бойцовому Петуху, что, как раз когда он гадал об
этом, сидя на кухне корчмы “Бездонная бочка” в обществе милой стряпухи, Хономер
в восторге молился, стоя на коленях перед Зазорной Стеной. Камни причиняли
смертную муку его никак не заживавшим ногам, но боль с некоторых пор была для
него лишь крыльями, возносящими душу. Хономер нараспев произносил слова молитв,
которым его никогда не учили на острове Толми, и всего менее задумывался об
отсутствии храма и собратьев по вере, способных оценить его жреческое
вдохновение. Рваные тучи плыли над головой, тёплый дождь ласково умывал бывшего
Избранного Ученика, словно прощая его и помогая смыть слёзы. Серые скалы и
чуточку тронутый осенью лес, многоцветный верещатник и густые
непроницаемо-зелёные ели, огромное великолепное небо… зачем храм с его
росписью, курениями и позолотой, когда кругом и внутри есть уже ЭТО?.. Этот
мир, сотворённый любовью и благодатью Богов?.. Пытаться ли святить то, что и
так свято от века?.. …А на камне, перед которым, словно перед алтарём, рухнул
на колени Хономер, стоял маленький стеклянный светильничек. Тот самый, что он
некогда купил в Галираде, а потом потерял и не мог найти в ночь потопа у Зимних
Ворот. Стоял, блестя от дождя, и над его носиком трепетал огонёк, почти
невидимый в лучах проглянувшего солнца…
