– Я бы показала… – потупилась Эрминтар. Терять было
нечего, и Шаршава принял решение:
– Показывай, сестрица.
Эрминтар взяла прутик и обозначила на земле возле костра
понятный рисунок:
– Такой парус легко поворачивается туда и сюда… Он
поможет нам и при попутном ветре, и при противном…
Она хорошо говорила по-веннски. Она спрятала глаза, когда её
похвалили: “Я же понимала, рядом с каким племенем будем жить…”
Девки схватили топор, бросились рубить ровные рослые
деревца, указанные Эрминтар, и древесные души не сердились на людей, понимая,
что их тела берут не из прихоти, а по великой нужде. Шаршава обтёсывал,
подгонял одно к другому: только на это он теперь и годился. Эрминтар ползала на
четвереньках, расчерчивая угольком добрый полог, под которым они собирались
спать до утра, и псы тыкались любознательными носами в её руку, помогая работе,
а кошка охраняла рисунок на песке, чтобы кто-нибудь ненароком не стёр. Потом,
не следя за движением ночных звёзд, все трое резали прочную кожу, сгибали для
крепости углы, продевали верёвки (какой же венн пускается в путь без верёвок?),
и Эрминтар завязывала их красивыми прочными узлами, которых её новые сестры и
брат никогда доселе не видели… Как она безоглядно доверилась им, уходя из
деревни, так теперь они доверились ей…
Словом, поздний осенний рассвет встретил на реке лодку,
увенчанную небывалой треугольной мачтой, на которой тем не менее бодро
надувался косой кожаный парус. Эрминтар сидела у рулевого весла. И
распоряжалась доставшейся ей корабельной дружиной, временами от волнения
сбиваясь на сегванскую молвь. Что удивительно – все трое, красноглазые от
недосыпа, очень скоро начали её понимать.
Шаршава посмотрел на воду, резво бурлившую под лодочным
бортом, и восхитился.
– Счастливы мы: есть у нас Прекрасная Эрминтар! –
повторил он слова бесстыжего Рахталика, но на сей раз прозвучали они безо
всякой насмешки, скорее наоборот – попирая ту злую насмешку.
– Слышали мы ваши сказания, госпожа названая
сестрица! – подхватила разумная Заюшка. – У вас ведь как? Если кто
был отмечен доблестью и умом, про него обязательно говорится: он был красив! А
если кто, никуда не денешься, был пригож, да чёрен душой, обязательно упомянут
какие-нибудь воровские глаза! И, сдаётся мне, та давняя Эрминтар, может, тоже
ходила, как ты, а самой прекрасной её назвали потом!
Река Шатун творила посильную помощь, быстро неся их к
встрече с полноводной Челной.
* * *
Судьба явно решила доконать Гвалиора.
Он понял это со всей определённостью, когда – а то мало ему
было крыс, взявшихся покидать подземелья! – наружу стаями потянулись
летучие мыши. Год за годом, если не век за веком, гнездились они и приносили
приплод в одних и тех же пещерах… И вот теперь что-то гнало их прочь. Прочь,
пока в горах ещё стояло кое-какое тепло и было не поздно найти новые, более
безопасные обиталища…
И об этом Гвалиору тоже рассказали рабы. Они даже описали
ему зачинщика переполоха в мышиных посёлках. То тут, то там видели большого
самца с серебряной грудкой и розовым шрамом на левом крыле. С его-то появления
всякий раз и начинался исход.
Гвалиор подумал о том, что старший назиратель вполне может
заставить его бегать по выработкам и пересчитывать летучих мышей, и больше не
пошёл к Церагату. Вместо этого он в тот же вечер напился. То есть сначала он
просто хлебнул из заветной бутыли несколько лишних глотков… а потом произошло
неизбежное. Все мысли о тщательном сбережении припасов показались ему суетными,
глупыми и пустыми, а местное пойло, которым придётся пробавляться
назавтра, – совсем не таким уж отвратительно-терпким. Он преисполнился
лихости, пришёл к выводу, что одна хорошая попойка – дело гораздо более
стоящее, чем двадцать маленьких глотков в течение двадцати дней… И почти не
останавливался, пока из бутыли не вытекла последняя капля. Когда он убедился,
что там вправду ничего больше нет, оплетённая бутыль вывалилась у него из руки,
глухо стукнув о каменный пол, а Гвалиор кое-как добрался до лавки и почти сразу
уснул.
И, как следовало ожидать, ему приснился всё тот же давно
умерший венн, наделённый перед смертью прозвищем Волкодава. Венн пришёл прямо в
его домашний покойчик, чего никогда раньше не делал. По сравнению с прежними
временами у него прибавилось изрядно седины да перевязь с драгоценным мечом, а
в остальном он был всё тот же. Разве что менее оборванный и косматый. Он подсел
к нардарцу, собираясь, похоже, вновь начать свои речи, полные невнятных
предупреждений…
– Уйди, – сказал ему Гвалиор. – Без тебя
тошно… Уйди!
Вместо ответа венн засветил ему полновесную оплеуху. Резкую,
жестокую… и очень похожую на ту, что он когда-то уже от него получил… ВЕСЬМА
НАЯВУ. Гвалиор вскинулся на лавке, отчасти трезвея, спустил ноги на пол.
Выпитое вино ещё вовсю гуляло у него в крови, даруя счастливое забвение разницы
между явью и сном, возможным и невозможным.
– Вставай, пропойца! – сказал ему Волкодав. –
Расковывай людей, кого успеешь, и выводи. Да сам убирайся.
Вино сотворило чудо: нынче Гвалиор вполне его понимал. Не в
пример другим ночам, сегодня было внятно каждое слово. Венн поднялся и вышел.
Нардарец опустился обратно на лавку и натянул сползшее одеяло, собираясь
блаженно и крепко уснуть (пока не разбудит головная боль, всегда после доброй
выпивки настигавшая его перед рассветом). Он закрыл глаза, но что-то мешало. То
ли свечка, оставшаяся гореть на столе, то ли зуд в обожжённой ударом скуле, то
ли ещё что… Его покойчик находился на седьмом уровне, там, где на поверхность
выходила одна из “чистых” штолен<Штольня – горизонтально расположенная
горная выработка, имеющая выход наружу. >, не предназначенных для рабов.
Двадцатилетняя служба сделала Гвалиора старшиной, но не самой высокой руки.
Поэтому жил он хотя и не рядом с вечно скрежещущими подъёмниками или
воздуховодами, по которым из глубины сочилась неистребимая рудничная
вонь, – но и окошка наружу до сих пор не имел, и благодарить за это
следовало господина Церагата. Всё дело было в том, что Гвалиор некогда
пригрозил ему, и Церагат не забыл… Гвалиор лежал на лавке и слушал привычные
звуки, отмечавшие круглосуточную жизнь рудника. Голоса громадных колёс,
поднимавших наверх тяжёлые бадьи с битой рудой. Далёкий, глухой рёв воды,
направляемой к шаровым мельницам хитроумными машинами Кермниса Кнера. И… очень
тонкие, почти неуловимые покряхтывания, потрескивания, постанывания… самой
горы. Южный Зуб тоже как будто силился что-то сказать ему, Гвалиору, да он,
недоумок, всё не находил силы понять.
“Вставай, пропойца. Расковывай людей, кого успеешь, и
выводи…”
Он ещё полежал, лениво раздумывая, что бы такое могли
означать эти причудившиеся слова, и надеясь всё же уснуть. Сон, однако, не шёл,
зато голова начинала ощутимо болеть. Собственно, у Гвалиора, как у всякого
старшего надсмотрщика, имелась поясная связка ключей, отмыкавших почти всякую
цепь… “Вставай, пропойца!”
