Выросшая на острове посреди моря, она ничего не смыслила в
лесной жизни.
– Обязательно заметёт, – сказал ей Шаршава. .
Он-то знал, легко ли сбить со следа натасканную ищейку. Тем
более такую, какими были “гуртовщики пленных”, поколениями охотившиеся на
людей. Ещё он, как любой венн, знал травы, отшибающие нюх у собак. Но эти травы
нужно было ещё разыскать, собрать, приготовить, на что никто не намерен был
давать им время… да и какая сила в них сейчас, в травах, когда всё засыпает,
всё готовится под снег уходить?..
Что ж, у него был за поясом добрый дроворубный топор. И в
правой руке ещё оставалось достаточно силы. Сразу его не повалят. И, может,
хоть кто-то из девок успеет-таки добежать до кулижек. Детей донести…
Тучи разворачивались огромными крыльями. Шаршава оглянулся с
вершины холма, и ему померещились в них, очень далеко, мертвенные отсветы
молний. Там, на юге, упираясь белой макушкой в самые что ни есть небесные
своды, стояла грозовая “наковальня” – только превосходившая всё, что Шаршава до
сих пор видел. Тем не менее в воздухе пахло по-прежнему снегом, а не дождём.
Край туч подобрался к солнцу, висевшему по-осеннему низко, и
река Ель обратилась в свинец. Угасли и все прочие краски: надвигалась первая в
череде предзимних непогод, после которых от роскошных лесных нарядов останутся
одни голые прутья. Ветер стал ощутимо порывистым. Потом на траву начали ложиться
густые липкие хлопья. Кузнец вновь обернулся и увидел, что холмы на дальнем
берегу Челны сделались едва различимы.
Резче прежнего дохнул ветер и принёс голоса своры,
выпущенной по следу.
– Ох… ох-ох-ох… ох… ох-ох-ох… – неторопливо и грозно
выводили самые низкие.
– Ах, а-ах! Ах, а-ах! – с кровожадной уверенностью
вторили более высокие.
– Иииии-уууууу!!! – тянули самые пронзительные.
Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий и
потрясающий. В нём не было слов, но беглецам они и не требовались – и так
прекрасно понимали, о чём поют.
Это была древняя, как само время, Песнь Ночи… Песнь длинных
клыков и железных челюстей, мозжащих живое. Никому в здравом уме не хотелось бы
услышать её у себя за спиной. Шаршава вздрогнул и побежал, и одновременно с ним
побежали храбрые девки. Псы шли рысью, то и дело оглядываясь. У Застои клокотал
глубоко в груди глухой, грозный рык.
Там, где Ель изгибалась, словно кибить натянутого для
выстрела лука, стало окончательно ясно: уйти не удастся.
– Ты ступай, сестрица любимая, – напутствовали
девки плачущую Эрминтар. – Поспешай. Деток сбереги…
Заюшка всё пыталась ей объяснить, какую как звали, но
поняла, что толку не получится всё равно, и замахала руками: поторопись! Может,
успеешь… У них с Оленюшкой тоже было оружие – ножи да топорики, без которых не
пускается в странствие ни один правильный венн. Они встали рядом с Шаршавой,
перекрывая неровный след Эрминтар. Всех не всех, но кого-нибудь они да положат,
а остальных на время займут. Глядишь, таки доковыляет хроменькая до обетованных
кулижек…
Застоя с Игрицей, держа пышные хвосты флагами, вышли вперёд.
Кто налетит первым, узнает их зубы. И сокрушительную мощь яростных пастей,
способных раздробить всё, что в них попадёт. Настоящие веннские волкодавы – это
вам не какие-нибудь “гуртовщики пленных”, привыкшие ненаказуемо рвать
беспомощных и безоружных… Это – воины. Ну?! Кто сунется?!.
…А вот и сунутся. Пелена летящего снега многое скрадывала,
загораживая от глаз, но плотные тени, равномерно подскакивавшие, как поплавки
на волнах, и каждая – с двумя рубиново горящими огоньками, – угадывались
сразу и безошибочно.
Вот она, стало быть, и пришла. Последняя битва…
Торопится время, течёт, как песок,
Незваная Гостья спешит на порог… –
всплыло в памяти у Шаршавы.
С деревьев мороз обрывает наряд,
Но юные листья из почек глядят.
Доколе другим улыбнётся заря,
Незваная Гостья, ликуешь ты зря…
Он чуть не запел древнюю Песнь вслух. Крик Оленюшки отвлёк и
остановил его. Шаршава посмотрел туда, куда указывала её вытянутая рука.
Первым, разорвав быстрыми крыльями снежную пелену, с
воинственным воплем пронёсся крылатый зверёк – чёрный, большеухий, пушистый.
А за ним, в струях липкого снега, словно выткавшись из этих
струй, возник ещё один пёс… Хотя нет, всё не так. “Ещё один” – это сказано не
про него. Окутанный пепельным саваном метели, к ним без великой спешки
приближался кобель, рядом с которым сам Застоя сразу показался безобидным
щенком. По траве ступал Пёс из тех, кого немногие счастливые охотники, один раз
увидев, потом вспоминают всю жизнь. Гордый, громадный, широкогрудый, одетый в
словно бы мерцающую собственным светом, живым золотом и серебром затканную
серую шубу…
Страшный справедливостью своей силы.
А на ошейнике, вправленная в крепкую кожу, залепленная
снегом, но всё равно явственно видимая, сверкала гранёная бусина.
Подошёл – и Застоя упал перед ним на брюхо, как ничтожный
щенок – перед властным повелевать Вожаком…
И только рвавшиеся к добыче “гуртовщики” не почувствовали
ничего необычного и не остановились. Собственно, они уже не были собаками в
полном смысле слова, разве лишь по внешнему облику, точно так же как и их
хозяева, псиглавцы, уже не были в полном смысле людьми. Мчавшиеся на четырёх
лапах создания не знали ни чести, ни уважения, ни пощады старым и слабым. Они
памятовали только одно. Догони! Разорви! Убей!
Они налетели…
Молодого и ретивого предводителя свалил угодивший между глаз
болт, пущенный из самострела. Это обернулась к погоне замаявшаяся удирать
Эрминтар. Лежал, оказывается, в её сумке с пожитками не один только вязальный
крючок…
Свирепую суку, наметившуюся было в обход, – мстить за
дружка, – перехватила Игрица. Сцепившись, они покатились по забитой снегом
траве, крича от раздирающей ярости.
На Застое повисло сразу несколько кобелей. Он ощутил в зубах
чьё-то горло – и сдавил, пустив в ход всю мощь челюстей, и выдавил жизнь, как
выдавил бы из волка, потому что здесь тоже был не поединок ради чести, а
смерть. Его хозяйка замахнулась острым топориком, бросаясь на подмогу любимцу.
Оленюшка воткнула кулак с ножом в разинутую пасть,
взметнувшуюся навстречу. Обух в другой руке довершил дело, погасив светящиеся
яростью глаза. Может, этого и не хватило бы, но под лопаткой бешеной твари уже
торчал второй болт, нацеленный Эрминтар.
Шаршава свой топорик давно потерял и не мог наклониться за
ним, потому что тогда его сразу сбили бы с ног. Он сам ухватил пару
гладкошёрстных лап, отмеченных бледно-бурыми полосами, – и пошёл охаживать
прочих ещё живой тушей, словно дубиной. Он гвоздил и гвоздил, одними костями сокрушая
другие, не считая убитых врагов и не замечая ран, достававшихся ему самому, и
всё пытался найти глазами Эрминтар, чтобы крикнуть, приказать ей: “Уходи!..” –
ибо понимал, что против своры “гуртовщиков” им не выстоять всё равно. Ещё
немного, и их повалят одного за другим, и тогда…
