А потом, как-то неожиданно, кругом сделалось пусто. Биться
стало не с кем. Кузнец отшвырнул измочаленный остов, утративший даже отдалённое
сходство с ладным живым существом, и огляделся.
Две ищейки – кажется, последние уцелевшие, – удирали,
поджав хвосты, прочь. Вернулись ли они к своим хозяевам, так и осталось не
ведомо никому; дело в том, что псиглавцев с тех пор и самих никто больше не
видел. Разбрелись ли они, почувствовав себя ни к чему не пригодными без
наводящей страх своры? Или просто погибли, застигнутые суровой зимой посреди
чужой и обиженной ими страны?..
…Игрица, поскуливая, облизывала морду Застои, умывала друга
от крови. Кобель, не успевший толком отойти от боевого угара, отворачивался,
люто озираясь: где? что?.. кого ещё рвать?..
Заюшка бежала туда, где неловко сидела в снегу так и не
влезшая на безопасное дерево Эрминтар. Сегванка, бросив самострел, прижимала к
груди два тёплых кулька. Кошка выгибала спину, стоя у неё на плече…
И легче лёгкого было определить, в каком месте злее всего
кипела неравная битва.
Там теперь стояла на коленях Шаршавина названая сестрица. И
обнимала сплошь окровавленного Пса, покоившегося на куче вражеских тел. Было
видно, что собаки наёмников налетали на него, как прибой на скалу. И, как тот прибой,
откатывались обратно. Кроме тех, что оставались бездыханными лежать на земле.
Оленюшка плакала, обнимала своего спасителя и гладила, гладила…
Шептала что-то ему на ухо.
Называла какое-то имя…
Большая летучая мышь сидела у неё на плече, словно у себя
дома.
Шаршава увидел, как Пёс приподнял голову и ткнулся носом ей
в щёку. А потом… Потом серая шуба под рукой Оленюшки вдруг подалась и стала
спадать, открывая израненное и голое человеческое тело.
Метель ещё длилась, не давая видеть впереди стену красного
леса, но вместе с ветром, сквозь ветер и снег в лица людям с северной стороны
веяло чем-то большим, чем просто тепло. Входите, детушки, входите,
долгожданные. Вы здесь дома, вы здесь свои…
* * *
По реке Край, именуемой саккаремцами Малик, а
соседями-халисунцами – Марлог, прокатился со стороны гор косматый вал
наводнения. Он многое смёл и попортил, пощадив только пограничный остров Хайрог
и одноимённую деревню на нём, в разное время принадлежавшую то Саккарему, то
Халисуну. Жители деревни истово молились, вознося благодарение кто Богине, кто
Лунному Небу за то, что им досталось для жительства такое доброе место. И лишь
старый мастер, возведший на своём веку не один десяток мостов, удовлетворённо
гладил длинную бороду и с торжеством говорил двоим своим молодым нанимателям:
“Ну? Убедились, что я вправду знаю, где строительство затевать?..”
* * *
Спустя месяцы, когда гнев Богини, излитый на многогрешную
землю, окончательно утих и подземные содрогания прекратились, не в меру любопытные
люди отправились посмотреть, что же стало на месте каторжного рудника. Снарядил
поход солнцеликий шад Саккарема, а возглавил его учёный аррант, Лечитель
наследницы по имени Эврих из Феда.
Дорога оказалась местами очень сильно разрушена, а кое-где и
завалена. Но любовь к знаниям есть одно из сильнейших человеческих побуждений,
и, будучи таковым, не признаёт неодолимых преград. Эврих со спутниками осилили
весь путь до конца, несмотря даже на то, что скоро были вынуждены оставить
лошадей и день за днём пробираться пешими в глубину горной страны.
Выйдя на достопамятный перевал, они увидели перед собой
обширное озеро… Дыхание подземного тепла ещё не дало ему зарасти льдом, и даст
ли – неведомо. Вода в озере даже под пасмурным небом была ярко-бирюзового цвета.
Она не отражала окружающих пиков. Над поверхностью бродили колеблемые воздухом
завитки и волокна тумана… Густые испарения обнимали подножие большой скалы,
одиноко возвышавшейся посередине.
Со стороны перевала скала напоминала коня, скачущего по
предрассветной степи. Верхом на коне сидели двое. Мужчина и женщина.
Походники долго смотрели на них, стоя на изломанном гребне
бывшей дороги… Эврих с Тартунгом и Афаргой. Дикерона, Поющий Цветок, Шамарган.
Однорукий Аптахар. И кунс Винитар с молодой супругой – кнесинкой Елень.
По пути назад Дикерона вдруг начал скрести пальцами шрамы,
бугрившиеся у него на месте глаз, и на чём свет стоит клясть Волкодава.
* * *
По одной из бесчисленных дорог степного Шо-Ситайна семенил
маленький ослик. На нём ехала маленькая седовласая женщина в серых шерстяных
шароварах и синей стёганой безрукавке. Вечер уже зажигал малиновым огнём
вершину далёкого Харан Киира. Кан-Кендарат не спеша ехала на восток, навстречу
сгущавшейся тени и зеленоватому серебру полной луны, и гадала про себя,
встретится ли ей сегодня её Подруга.
Она очень обрадовалась, завидев её впереди, сидевшую на
камне возле края дороги. Кан-Кендарат покинула седло, женщины поклонились друг
другу и пошли дальше бок о бок, беседуя и смеясь.
И лишь очень внимательный наблюдатель заметил бы, что ни та,
ни другая не касалась ногами земли.
* * *
В веннских землях стояла коренная зима. Дремали занесённые
глубоким снегом леса, белыми дорогами лежали укрытые толстым льдом реки, и
солнце розовело в морозной дымке, восходя над крышами разбросанных далеко одна
от другой деревень.
В такую вот палючую стужу, когда плевок мёрз на лету, к
околице рода Синицы вышел чужой человек. Неведомо как продрался он через густые
чащобы, не зная пути, и свалился у открытых ворот, потеряв последние силы.
Первыми его нашли, конечно, собаки, на лай прибежали дети,
потом взрослые. Человек был близок к смерти, но ещё жив. Венны отнесли его в
большой общинный дом, стали отогревать и выхаживать.
Вначале он показался им стариком: измождённое лицо, длинные
белые волосы и борода, почти сплошь седая. Он был жестоко простужен, очень
кашлял и долго не мог выговорить разумного слова. У него была при себе почти
пустая котомка. Единственной вещью, отыскавшейся в ней, был маленький
стеклянный светильник. Венны заботились о больном, кормили с ложечки, поили
добрыми снадобьями на медвежьем сале и на меду. Когда немочь стала мало-помалу
его отпускать, с ним сумел объясниться Горкун, ездивший торговать в стольный
Галирад и знавший много разных наречий. Он же, Горкун, определил, что чужой
человек был жрецом Богов-Близнецов, мало ведомых веннам. Свидетельством тому
было одеяние, красное справа и зелёное слева, когда-то яркое и красивое, но
теперь почти утратившее цвета.
Чужой человек, да ещё больной, – что дитя. Веннские
дети подружились с пришельцем, стали понемногу учить его своему языку. Он
оказался понятливым и к первым оттепелям неплохо овладел правильной речью.
Однажды он попросил мальчишек смастерить ему костяное писало и надрать гладкой
берёсты с поленьев, приготовленных для очага.
– Зачем тебе? – спросили его.
