Бен-Гурион медленно уходил из политики. РАФИ просуществовала недолго и в 1968 году объединилась с МАПАЙ в «Израильскую партию труда» (Авода). Бен-Гурион не вернулся. Его характер не изменился. Он зациклился на Лавоне, и даже когда после перенесенного инсульта тот лежал парализованный и полуживой, когда в 1968 году к Бен-Гуриону приехали только что освободившиеся каирские узники, упрямо твердил им: «Одно вы должны знать: вас предали, и Лавон лгал… Вы должны написать книгу. Не допускайте, чтобы всё это забылось».
[104]
На выборах в Кнессет в октябре 1969 года он возглавил «Государственный список», получивший четыре мандата. Пробыл в Кнессете он недолго, на следующий год сдал мандат, покинул Кнессет, уединился в Сде-Бокере и посвятил себя написанию мемуаров и журналистике. Он помирился и с теми, с кем воевал десятилетиями, и с теми, с кем рассорился, покидая Рабочую партию. В феврале 1971 года он участвовал в проходившей в Брюсселе Первой Всемирной еврейской конференции, посвященной защите прав советских евреев на выезд из страны, на которой выступил с речью перед полутора тысячами делегатов из тридцати восьми стран.
Будучи на пенсии, он писал о конфликте с арабами: «Не существует вообще никакого исторического права, но история нашего народа и земли нашей – единственная в своём роде. Нет народа, который, будучи оторван от своей родины и рассеян среди других народов, чувствовал бы после двух тысячелетий изгнания непрерывную связь с нею. У арабов есть право на Эрец Исраэль, но нет такого права у арабской нации. Только один народ имеет право на Эрец Исраэль – ибо нет у него другой страны…»
В последние годы жизни у него появились провалы в памяти, он стал забывать даты и имена. Его 87-й день рождения совпал с войной Судного дня. 18 ноября 1973 года, через три недели после завершения войны, его свалил инсульт, сопровождавшийся частичным параличом и потерей речи. Он был в полном сознании и реагировал на гостей, навещавших его в госпитале. Среди них была Голда Меир, премьер-министр Израиля.
Вся страна следила за его борьбой со смертью. 23 ноября его состояние ухудшилось. 1 декабря 1973 года Бен-Гурион умер. Согласно его завещанию, он был захоронен в Сде-Бокер рядом с женой, умершей в 1968 году. Ей он посвятил книгу: «Письма Пауле и детям».
Бен-Гурион глазами Голды Меир
По прошествии лет, когда от выдающейся личности, оставившей след в истории, остаются сухие строки автобиографии, сборники цитат и речей, календарные даты и исторические события, им сопутствующие, она превращается в легенду, от которой тяжело отделить реального человека. Подлинные события усилиями кино и художественной литературы переплетаются с вымыслом, в котором акцент делается на личную жизнь. К созданию легенды причастны друзья, родные и близкие, и каждый сознательно или подсознательно преследует одну цель – рассказать о себе. Я (с большой буквы) – и Он (тоже с большой буквы).
Уинстону Черчиллю принадлежит афоризм: «Правда настолько драгоценна, что её сопровождает эскорт из лжи». Это изречение заслуживает того, чтобы стать эпиграфом к большинству мемуаров, без которых биографу обойтись невозможно. Воспоминания не всегда соответствуют действительности. Авторы вольно или невольно находятся во власти личных симпатий и антипатий, которые надо учитывать, прежде чем, складывая мозаичное панно, создать портрет, близкий к реальности.
Голда Меир знала Бен-Гуриона, когда он ещё был Грином. В девичестве она им восхищалась. Под его духовным влиянием переехала в Палестину, работала в кибуце. Бен-Гурион привлёк её к работе в Гистатруде, и она стала главой политического комитета, а затем в отсутствие Шарета замещала его в должности начальника политического департамента Еврейского Агентства. Она была соратницей Бен-Гуриона, неоднократно по его поручению выполняла сложнейшие политические миссии, и именно её Бен-Гурион назначил в 1948 году первым послом Израиля в Советском Союзе. Голду Меир называли «Железная Леди» – позже так стали именовать Маргарет Тэтчер. Вершина её политической карьеры – пост 5-го премьер-министра Израиля (с 17 марта 1969 по 3 июня 1974 года). Она оставила о Бен-Гурионе воспоминания, дополнившие портрет человека, с именем которого ассоциируются достижения «молодого» Израиля:
«Первое, что приходит мне в голову сейчас, когда я о нём пишу, – с Бен-Гурионом невозможна тесная близость. Не только для меня – для всех это было невозможно, за исключением, может быть, его жены Поли и, возможно, его дочери Рананы. Все мы – Берл «Кацнельсон», Шазар, Ремез, Эшколь – были не только товарищами по оружию, но и любили общество друг друга: мы заходили друг к другу просто поговорить – не только о важных политических и экономических делах, но о людях, о себе, о своих семьях. Но только не Бен-Гурион.
«…» Мне и в голову не могло прийти, например, позвонить Бен-Гуриону и сказать: «Слушай, а если я вечером забегу?» Или у тебя было к нему какое-нибудь дело, которое ты хотел обговорить, или же не было, и тогда ты оставался дома. Он не нуждался в людях так, как все остальные. Ему хватало себя самого – не то что нам. И потому он знал о людях немного, хотя страшно сердился на меня, когда я ему это говорила.
«…» Я думаю, что немалую роль в том, что ему никто не был нужен, сыграло то, что ему было очень трудно беседовать. Он совершенно не умел просто разговаривать, болтать. Как-то он сказал мне, что в 1906 году, когда он только приехал в Палестину, он почти всю ночь проходил по улицам Иерусалима с Рахел Янаит и не сказал ей ни единого слова.
«…» я не могу представить, чтобы он с кем-нибудь разговаривал о своей женитьбе, или о детях, или о чём-нибудь подобном. Для него это была бы пустая трата времени.
«…» С другой стороны, то, что его интересовало или представлялось важным, он делал с полной самоотдачей – и это не все и не всегда могли оценить и понять.
«…» Через несколько дней после того, как он вышел на работу
[105], он меня вызвал. «Голда, – сказал он, – зайди. Я хочу с тобой поговорить». Он ходил взад и вперед по своему большому кабинету на верхнем этаже. «Слушай, – сказал он, – мне кажется, что я схожу с ума. Что с нами будет? Я уверен, что арабы нападут, а мы к этому не готовы. У нас ничего нет. Что с нами будет?»
Он был вне себя от волнения. Мы сели и начали разговаривать, и я рассказала, как боится будущего один из наших партийных коллег, который был всегда против бен-гурионовского «активизма», а теперь, в тёмные годы нашей открытой борьбы против англичан, – и подавно. Бен-Гурион слушал очень внимательно. «Знаешь, нужна большая храбрость, чтобы бояться, – и ещё большая, чтобы признаться в этом», – сказал он.
«…» Бен-Гурион вовсе не был грубым или бессердечным человеком, но он знал, что иногда необходимо принимать решения, которые стоят человеческих жизней.
