Помимо романов, фельетонов и публицистики литературное наследие Жаботинского включает стихи – собственного сочинения и переводы. Он переводил Бялика, Франсуа Вийона, Фредерика Мистраля, Эдгара По… Некоторые переводы были собраны им в книге «Стихи, переводы, плагиаты» (Париж, 1931 год).
Наибольшую известность Жаботинскому как переводчику принёс перевод «Ворона». Писательницу Нину Берберову, эмигрировавшую из России в 21-летнем возрасте, по её словам, связывали с Жаботинским «многолетние дружеские отношения». Она писала в автобиографической книге «Курсив мой»
[109]: «Я знала наизусть его перевод «Ворона» Эдгара По, который он сделал, когда ему, кажется, еще нё было двадцати лет, и который мне попался в каком-то «Чтеце-декламаторе», когда мне самой было пятнадцать. Этот перевод во много раз лучше брюсовского и лучше перевода Бальмонта, хотя у Бальмонта есть свои достоинства».
Известно более двух десятков переводов «Ворона», среди переводчиков были Бальмонт, Брюсов, Мережковский… Перевод Жаботинского, считающийся лучшим из всех известных, приведен по парижскому сборнику:
Как-то в полночь, утомлённый, развернул я, полусонный,
Книгу странного ученья (мир забыл уже его) —
И взяла меня дремота; вдруг я вздрогнул отчего-то,
Словно стукнул тихо кто-то у порога моего.
«То стучится, – прошептал я, – гость у входа моего —
Путник, больше ничего».
Ясно помню всё, как было: осень плакала уныло,
И в камине пламя стыло, под золой почти мертво…
Не светало… Что за муки! Не принёс дурман науки
Мне забвенья о разлуке с девой сердца моего —
О Леноре: в Божьем хоре дева сердца моего —
Здесь, со мною – никого…
Шелест шёлка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах
Жуткой, чуткой странной дрожью проникал меня всего;
И, борясь с тревогой смутной, заглушая страх минутный,
Повторил я: «Бесприютный там у входа моего —
Поздний странник постучался у порога моего —
Гость, и больше ничего».
Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: «Вы простите – я промедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке и проснулся лишь при стуке —
При неясном, лёгком звуке у порога моего».
И широко распахнул я дверь жилища моего:
Мрак, и больше ничего.
Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая,
Полный дум, быть может, смертным незнакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его —
Зов: «Ленора…» – Только эхо повторило мне его —
Эхо, больше ничего…
И, встревожен непонятно, я лишь шаг ступил обратно —
Снова стук, уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: «Это ставнем на шарнире стародавнем
Хлопнул ветер; вся беда в нём, весь секрет и колдовство.
Отпереть – и снова просто разрешится колдовство:
Ветер, больше ничего».
Распахнул я створ оконный – и, как царь в палате тронной,
Старый, статный чёрный Ворон важно выплыл из него,
Без поклона, плавно, гордо, он вступил легко и твёрдо, —
Воспарил, с осанкой лорда, к верху входа моего —
И вверху на бюст Паллады у порога моего
Сел – и больше ничего.
Чёрный гость на белом бюсте – я, глядя сквозь дымку грусти,
Усмехнулся – так он строго на меня глядел в упор.
«Вихрь измял тебя, но, право, ты взираешь величаво,
Словно князь ты, чья держава – ночь Плутоновых озёр.
Как зовут тебя, владыка чёрных адовых озёр?»
Он прокаркал: «Nevermore».
Изумился я немало: слово ясно прозвучало —
«Никогда»… Но что за имя?! И бывало ль до сих пор,
Чтобы в доме средь пустыни сел на бледный бюст богини
Странный призрак чёрно-синий и вперил недвижный взор, —
Странный, хмурый, чёрный ворон, мрачный, вещий, тяжкий взор,
И названье: «Nevermore»?
Но, прокаркав это слово, вновь молчал уж он сурово,
Словно всю в нём вылил душу – и замкнул её затвор.
Он сидел легко и статно, и шепнул я еле внятно:
«Завтра утром невозвратно улетит он на простор —
Как друзья – как все надежды – улетит он на простор…»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
Содрогнулся я при этом, поражен таким ответом,
И сказал ему: «Наверно, господин твой с давних пор
Беспощадно и жестоко был постигнут гневом Рока,
И, изверившись глубоко, Небесам послал укор
И твердил, взамен молитвы, этот горестный укор,
Этот возглас… «Nevermore».
Он сидел на белом бюсте; я смотрел с улыбкой грусти —
Опустился тихо в кресла – дал мечте своей простор;
Мчались думы в беспорядке – и на бархатные складки
Я поник, ища разгадки: что принёс он в мой шатёр —
Что за правду мне привёл он в сиротливый мой шатёр
Этим скорбным «Nevermore»?
Я сидел, объятый думой, молчаливый и угрюмый,
И смотрел в его горящий, пепелящий душу взор.
Мысль одна сменялась новой; в креслах замер я, суровый.
И на бархат их лиловый лампа свет лила в упор…
Не склониться Ей на бархат, светом залитый в упор,
Не склониться – «Nevermore»…
Чу – провеяли незримо, словно крылья серафима —
Звон кадила – волны дыма – шорох ног о мой ковёр…
«Это Небо за моленья шлёт мне чашу исцеленья,
Чашу мира и забвенья, сердцу волю и простор!
Дай – я выпью и забуду, и верну душе простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
«Адский дух иль тварь земная, – произнёс я, замирая, —
Кто бы, сам тебя ли Дьявол или вихрей буйный спор
Ни занёс, пророк пернатый, в этот дом навек проклятый,
Над которым в час утраты грянул Божий приговор, —
Отвечай мне: есть прощенье? истечёт ли приговор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
«Адский дух иль тварь земная, – повторил я замирая, —
Отвечай мне: там, за гранью, в Небесах, где всё – простор,
И лазурь, и свет янтарный, – там найду ль я, благодарный,
Душу девы лучезарной, взятой Богом в Божий хор, —
Душу той, кого Ленорой именует Божий хор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
Я вскочил: «Ты лжёшь, Нечистый! В царство Ночи вновь умчись ты,
Унеси во тьму с собою ненавистный свой убор. —
Этих перьев цвет надгробный, чёрной лжи твоей подобный, —
Этот жуткий, едкий, злобный, пепелящий душу взор!
Дай мне мир моей пустыни, дай забыть твой клич и взор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore».
И сидит, сидит с тех пор он, неподвижный чёрный Ворон —
Над дверьми, на белом бюсте он сидит ещё с тех пор,
Злыми взорами блистая – верно, так, о злом мечтая,
Смотрит демон; тень густая грузно пала на ковёр,
И душе из этой тени, что ложится на ковёр,
Не подняться – «Nevermore».
В книге «Курсив мой» Нина Берберова рассказала о первой встрече с Жаботинским в редакции парижской газеты «Последние новости»
[110], куда он часто захаживал:
