Второе изменение заключалось вот в чем: я нашел безопасное место, где вы обе могли бы спрятаться. Надеюсь, тебе никогда не придется воспользоваться этим убежищем. Я не стану описывать его в подробностях – из опасения, что эта книга может попасть в недобрые руки, – просто скажу: это единственная дверь из найденных мной, которая до сих пор не закрыта. Я отправился на ее поиски под чужим именем и, обнаружив ее, сжег все записи и документы. Я солгал, будто меня задержал шторм, к тому же все так привыкли к моему отсутствию, что ни у тебя, ни у Корнелиуса не возникло подозрений. Я рассказал правду о своем путешествии только одной живой душе. Если тебе нужно будет найти укрытие, спрятаться от того, что гонится за мной, – следуй за Джейн.
Третье изменение – это книга, которую ты держишь в руках (если я успею заказать переплет; в противном случае я говорю о кипе страниц, напечатанных на машинке, перевязанных бечевкой и обернутых в сброшенную кожу летучей змеи, которую я нашел в крайне неприятном мире за одной дверью в Австралии).
Теперь я трачу вечера на то, чтобы собрать разрозненные и разбредающиеся обрывки моей истории – или, точнее, нашей, – выстроить их в колонну по порядку и как можно аккуратнее записать на бумаге. Это утомительный труд. Иногда я так устаю за целый день бесцельных поисков в долине Амазонки или среди скал Озарка, что нахожу силы всего на одно предложение. Порой мне целый день приходится сидеть в лагере из-за плохой погоды в компании лишь пера и бумаги, но я все равно оказываюсь не в состоянии выжать из себя ни одного слова, потому что попадаю в ловушку зеркального лабиринта собственной памяти и не могу выбраться (вот твоя мать лежит, свернувшись ракушкой вокруг тебя; вот ее бело-золотая улыбка сияет в предрассветной дымке Амариканского моря).
Но я упрямо продолжаю писать, даже когда мне кажется, будто я продираюсь через бесконечные терновые заросли, даже когда чернила окрашиваются в кровавый оттенок в свете лампы.
Может, я не пишу просто потому, что вырос в мире, где слова имеют власть, где чернильные узоры украшают паруса и кожу людей, где достаточно талантливый словотворец может своими руками изменить мир. Может, я продолжаю верить, что даже здесь у слов есть какая-то сила.
Может, мне просто нужно оставить какую-то хронику, пусть даже запутанную и лишенную доказательств, чтобы другой человек мог узнать истину, которую я открывал с таким трудом. Чтобы кто-то еще прочитал это и поверил мне: существует десять тысяч миров, а между ними – десять тысяч дверей, и прямо сейчас кто-то их закрывает. А я невольно этому способствую.
Может, я пишу по совсем другой причине, отчаянно и наивно надеясь, что найдется кто-то храбрее и лучше меня, кто искупит мои грехи и преуспеет там, где я потерпел неудачу. Что кто-нибудь даст отпор тайным ухищрениям желающих отрезать этот мир от его братьев и сделать его пустым, понятным и глубоко одиноким.
Что кто-нибудь неведомым образом сумеет превратить себя в живой ключ и открыть все закрытые двери.
КОНЕЦ
Постскриптум
(Прошу прощения за небрежный почерк – что бы сказала моя мать? – но я ужасно тороплюсь и не успеваю набрать текст на машинке и вклеить его в переплет.)
Моя милая Январри,
я нашел ее. Я нашел ее.
Я встал лагерем на одном из холодных, истерзанных ветром островов Японии. Возле берега ютится кучка бамбуковых хижин и лачуг из гофрированного металла, которую с большой натяжкой можно назвать деревней, однако на этом склоне горы нет ничего, кроме спутанной травы и нескольких иссушенных сосен, цепляющихся за пепельно-серую землю. Передо мной странная конструкция: несколько веток дерева сплелись в подобие арки, через которую открывается вид на море.
Если посмотреть под нужным углом, она похожа на дверной проем.
Я нашел ее по следам легенд.
Жил-был рыбак, который сворачивал страницы книг и превращал их в настоящие корабли – быстрые и легкие суда с парусами, исписанными чернилами. Жил-был мальчик, который исчез посреди зимы и вернулся отогревшимся и загорелым. Жил-был жрец, чья кожа была исписана молитвами.
Я понял, куда ведет эта дверь, даже не проходя сквозь нее. Миры, как и дома, имеют узнаваемые запахи, такие тонкие, сложные и разнообразные, что их не вдруг заметишь. Аромат Начертанного проникал сквозь арку из сосновых ветвей прозрачной дымкой. Солнце, море, пыль на потертых корешках книг, соль и специи с тысяч торговых судов. Дом.
Я пройду через нее очень скоро. Сегодня же вечером. Я добирался сюда с огромной осторожностью, но все равно опасаюсь, что был недостаточно осмотрителен. Я боюсь, что они найдут меня – эти закрывающие двери убийцы миров. Я не свожу глаз с арки, боясь, что какая-нибудь призрачная фигура выскочит из тени и закроет ее навсегда.
Но сначала мне нужно закончить письмо. Рассказать тебе, куда я отправился и почему, и отправить эту книгу через Лазурные сундучки Йуйи и Туйи – весьма полезные парные артефакты, которые я нашел за дверью в Александрии, и одно из немногих сокровищ, что я частично утаил от Корнелиуса. Я отдал ему один, но второй оставил себе.
Я и раньше пересылал тебе игрушки и безделушки таким образом – ты догадалась, что это было? Пустяковые подарки от отца, который хочет извиниться за свое отсутствие. Трусливая попытка сказать: «Я всегда думаю о тебе, я люблю тебя, прости меня». Я боялся твоего разочарования, боялся, что ты отвергнешь мои жалкие, ничтожные подношения.
Эта книга станет моим последним подарком. Моей последней жалкой попыткой. Эта работа глубоко несовершенна, но в ней рассказана правда, которую ты имела право знать уже давно, но которую я не смог тебе поведать. (Несколько раз я пытался. Я заходил в твою комнату, открывал рот, чтобы все рассказать, – и словно терял дар речи. Я уходил от тебя и падал на кровать, задыхаясь, захлебываясь несказанными словами. Наверное, я и впрямь трус.)
Что ж, довольно молчать. Довольно лгать. Я не знаю, как часто ты заглядываешь в Лазурный сундучок, поэтому придумал, как сделать, чтобы ты вовремя нашла эту книгу: птицы здесь очень доверчивые и не знают, насколько опасными могут быть люди.
В этой книге, насколько мне самому известно, есть только одна неправда: что я написал ее ради науки и знания или из нравственной необходимости. Что я пытался «оставить после себя хронику» или «записать свои открытия» для какого-то неведомого будущего читателя, который храбро перехватит мое знамя.
Истина в том, что я написал ее для тебя. Я всегда, с самого начала писал ее только для тебя.
Помнишь, как тебе было лет шесть или семь и я вернулся из экспедиции в Бирму? Тогда ты впервые не бросилась мне навстречу, когда я приехал (с каким же нетерпением и страхом я ждал каждого возвращения, чтобы твое лицо – песочные часы сказало мне, сколько времени я успел потратить впустую). Ты просто стояла в накрахмаленном платьице и смотрела на меня снизу вверх, как будто я незнакомец в людном вагоне.
«Слишком много раз, – говорили твои глаза. – Слишком много раз ты уезжал, и что-то драгоценное и хрупкое, что было между нами, сломалось».
