Это успокаивает, когда знаешь, что смысл жизни – это не некий жгучий вопрос, терзавший человечество с самого его зарождения, а лишь фраза, созданная менее двухсот лет назад одним писателем, чей полуавтобиографический протагонист – автор произведения под названием «Одежда: ее происхождение и влияние». Считаясь профессором «вещей вообще», Тейфельсдрек именно это и толкует в своем вдохновленном портняжным ремеслом томе, акцентируя внимание на «человеке, носящем одежду» – денди, а также на немецком способе носить воротничок спущенным назад и слегка завернутым
[111]. В то время как одежда кажется вполне безобидным предметом для обсуждения, она также служит как «пойоменон»
[112], своего рода метапрозой, что дает Карлейлю достаточно простора для высказывания более весомых философских соображений. И все же несмотря на сомнения в наличии каких-либо ценностей в современном мире, Карлейль явно не думал, что все настолько мрачно и безысходно, и наполнил свой текст словами надежды и уверенности в том, что человек, разумеется, способен преодолеть экзистенциальные дебри и выбраться из них триумфатором. Тем не менее книга была довольно симптоматична, определенным образом демонстрируя, что Карлейль утерял связь со своим стержнем – религиозной верой кальвинистского толка, которую так ценили его родители. «Sartor Resartus» можно воспринимать как его попытку побороться с потерей веры в век, который он назвал «веком эстетики»; это его попытка сформулировать способ понимания той жизни, которая сравнима с потерей веры в христианстве.
Часто называемый одним из наиболее влиятельных публичных интеллектуалов девятнадцатого века, Карлейль вдохновил многих мыслителей; в англоязычном мире любой писавший или размышлявший о смысле жизни или экзистенциальном кризисе так или иначе соотносился с работой Карлейля. В то же самое время в континентальной Европе такие философы, как Серен Кьеркегор и Артур Шопенгауэр, подхватили эстафету у Карлейля. Кьеркегор в своей ранней судьбоносной работе 1843 года «Или-или» написал: «В чем вообще смысл жизни?»
[113] Казалось, экзистенциальная лихорадка охватила ученые круги, накрыв собой всех, от философов и писателей, таких как Ральф Уолдо Эмерсон, Сэмюэл Беккет
[114], Джордж Элиот
[115] и Лев Толстой, композиторов, таких как Рихард Вагнер
[116], до биологов в лице Томаса Хаксли
[117] (по прозвищу Бульдог Дарвина) и с Шопенгауэром во главе. В своем эссе «О природе человека» он задает прямой вопрос: «Каков вообще смысл жизни? Для какой цели играется этот фарс, в котором все сущностное неизменным образом закреплено и предопределено?»
[118]
[119] «Анна Каренина» Толстого, опубликованная в 1878 году, сделала доступной для широкой публики идею экзистенциальной тревоги – до этого она считалась уделом лишь избранного круга интеллектуалов. Но и до публикации романа Толстой боролся с разочарованием, сходным с тем, с которым боролся и Карлейль: как и шотландский философ, Толстой пытался прийти к согласию с научным мировоззрением. Не вызывает удивления тот факт, что за пару месяцев до того, как написать в своем дневнике: «жизнь на Земле не может ничего дать», он читал о физике и размышлял над концепциями гравитации, повышенных температур и о том, как «столб воздуха оказывает давление»
[120]. Начав больше разбираться в механических законах природы, он утерял свою веру в трансцендентное, написав: «Я искал во всех знаниях и не только не нашел, но и убедился, что все те, которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли»
[121].
Толстой, так же как и Карлейль, и Шопенгауэр, и некоторые другие его современники, был первым среди тех, кто в полной мере осознал подоплеку научного мировоззрения: оно низводит человечество к биологическим организмам, у которых нет никакой имманентной цели, блага или ценности. Как написал об этом Толстой: «Ты – временное, случайное сцепление частиц. Взаимное воздействие, изменение этих частиц производит в тебе то, что ты называешь твоею жизнью. Сцепление это продержится некоторое время; потом взаимодействие этих частиц прекратится – и прекратится то, что ты называешь жизнью, прекратятся и все твои вопросы. Ты – случайно слепившийся комочек чего-то. Комочек преет»
[122].
Разумеется, знать что-то и любить то, что ты узнал, – две разные вещи. Многим не понравилась неудобная правда, лежащая в сердцевине научного мировоззрения, но это не помешало этому мировоззрению распространиться. К концу двадцатого века общество в целом пережило в себе уже не одно поколение с экзистенциальной тревогой, и Большой Вопрос без ответа «В чем смысл жизни?» воспринимался не как выдумка одного человека, а как извечная борьба человечества. Без сомнения, это вызвало тоску по более простым, заколдованным временам или, на худой конец, по тем временам, когда можно было получить здравый совет о том, какой воротничок надеть.
О том, как из религии родилась наука
«Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе как по намерению и по власти могущественного и премудрого Существа».
