Дон Тибурсио пробормотал себе под нос несколько слов, которые я не разобрал: возможно, это была молитва. Затем принялся вращать колеса своего кресла и объехал церковь по периметру, как будто сам факт того, что он нежданно-негаданно очутился в этом святом месте, придал ему силы.
– Посмотрите на внутреннюю апсиду: перед вами очертания юного лица. Это Адам, совсем еще молодой. Следующие очертания – цветок в форме пропеллера. Далее вы видите женское лицо, к которому прикасаются руки юноши: это Ева. Первая супружеская пара проходит через различные этапы жизни. Далее – две изуродованные до неузнаваемости фигуры; я так и не узнал, что они обозначают, и почти их не трогал во время реставрации. А здесь – еще один распустившийся цветок, который поворачивается вслед за солнцем. Затем – цветок в форме пропеллера или свастики и, наконец, два существа, рожденные из цветка.
В течение нескольких секунд я забыл, как дышать, настолько цветы на барельефе напоминали эгускилоры – цветы солнца.
– А что означают все эти цветы?
– Эдемский сад, окружавший перволюдей до изгнания из рая. Здесь рассказывается о чем-то универсальном, но одновременно очень интимном. А вы, молодой человек, никогда не чувствовали себя изгнанным из своего собственного рая? Со всеми нами однажды такое случалось.
Я отогнал воспоминание о сосновой аллее и сделал невозмутимое лицо. Я не знал, кто передо мной – магистр ордена или обычный ученый, и предпочитал изображать беспечного юнца с безоблачным прошлым.
– И наконец вы видите консоль с изображением пчелы, символа целомудрия. Пчела приносит воск для пасхальной свечи в Великую субботу, чтобы отпраздновать победу над смертью.
Я постарался сдержаться, чтобы голос не выдал дрожь, пробежавшую у меня по спине.
– Итак, и животные, и растения в этой истории…
– Символичны, как и нагота пары. Мы говорим о происхождении человечества, о сакральном. Перед вами, юноша, история прототипической пары, а также последствий первородного греха, вот почему в часовне изображены человеческие фигуры, от безусых юнцов до зрелых бородачей: они представляют собой этапы жизни мужчины и женщины. До тех пор, пока они не согрешили и не были наказаны, иначе говоря, впали в немилость, как это изображено на внешней апсиде: лежа друг подле друга, рядом со схематичным древом познания Добра и Зла. Древом, которое могло быть яблоней или тисом… В Средние века изображали деревья различных типов, и сложно сказать, какое именно выбрано в качестве символа. Но люди не одиноки: пара лежит лицом к лицу, и руки их лежат на лице партнера.
Я вспомнил фотографии двойных убийств: обнаженная пара, нежно утешающая друг друга и замкнутая в равнобедренный треугольник, райский сад, выложенный эгускилорами, цветами солнца, и, наконец, растительные или животные мотивы, полные назидательной символики и одновременно выступающие как орудие убийства: тис – символ бессмертия, пчела – символ целомудрия.
Впервые я осознал, что передо мной повесть, которую убийца писал для посвященных, способных ее прочесть: каждое из двойных убийств представляло собой главу книги.
И все же какую цель преследует убийца? Продолжать отсчет, перейти к убийствам тридцатилетних и, наконец, шестидесятилетних? А закончить алавскими долгожителями? Согласно регистру, у нас в Алаве проживает двенадцать мужчин и пятьдесят восемь женщин в возрасте свыше ста лет. Что касается последних, их-то уж точно можно было бы спасти, особенно двенадцать мужчин – без них не было бы пары, к тому же не у каждого имеется алавская фамилия или возраст, соответствующий замыслу убийцы. Но если б этот план сработал, нам грозило бы чудовищное поражение с потерей сорока двух убитых алавцев, и тяжесть эта была бы несравнимо больше, чем способна выдержать моя совесть.
Я помог старику выйти из часовни и замкнул тяжелую дверь. Ее деревянные внутренности вновь глухо застонали. Автомобиль понесся назад в Чагорричу, а я искоса поглядывал на дона Тибурсио, который приоткрыл окошко и подставил ладонь ветру, так что со стороны казался дирижером оркестра. Наверное, он прощался со знакомой дорогой, полагая, что это его последняя вылазка на автомобиле. До сих пор я ни разу не спрашивал себя, что означает дожить до такого возраста, быть на передовой, как говорил дед.
Мы прибыли на парковку дома престарелых, и я вы-катил инвалидное кресло, пока сам дон Тибурсио дожи-дался в сторонке с покорностью, которую обеспечивают человеку годы езды на пассажирском сиденье. Я подхватил его на руки – весь он был кожа да кости – и усадил в кресло.
– Дон Тибурсио, как вы считаете, есть кто-нибудь еще, кто знал бы об этой часовне все то, чем вы сегодня поделились со мной?
– Ты имеешь в виду живых? Потому что мне все это рассказали… сейчас уточню… – он печально вздохнул, словно пытаясь произвести какие-то мысленные подсчеты, – очень давно.
– Да, желательно, чтобы это были живые люди.
– Мне приходит в голову только подмастерье, который вместе со мной работал во время реставрации: рыжий парнишка, плотненький, немного косолапый. – Эти слова старик произнес машинально, но у меня возникло впечатление, что в следующий момент он раскаялся в том, что поделился со мной этими данными.
– Рыжий парень? А имени его вы не запомнили?
– Слишком много лет прошло. И потом, парень он был незаметный – тихий, спокойный… Но я подозревал, что он очень умен. Когда рассказывал ему обо всей этой символике, про которую ты уже знаешь, он буквально проглатывал мои слова. Поэтому я все говорил и говорил. Еще помню, он был очень одинокий. У меня сложилось впечатление, что отец бил его смертным боем – парень вечно ходил весь в синяках. Раньше в деревнях такое случалось сплошь и рядом, родители с детьми не церемонились. Иногда вели себя как настоящие звери. Несмотря на то что парень надрывался, работая со мной в паре – таскал мешки и выполнял всякую тяжелую работу, – для него реставрация была отдушиной…
– Как вы думаете, его имя зафиксировано в каком-нибудь документе? – перебил я старика. Он был рассеян, и я понимал, что так мы ни к чему не придем.
– Ни в коем случае! Меня нанял муниципалитет, они заключили договор с семьей владельца. А парень был несовершеннолетний, и я платил ему без всяких контрактов и договоров, просто отдавал деньги в конверте. Но выглядел он как нищий. Я догадывался, что деньги он относит домой, а дома у него отбирают все подчистую. А теперь вынужден извиниться: поездка меня утомила, и я сомневаюсь, что и дальше смогу отвечать на ваши вопросы, – сказал дон Тибурсио, подавая знак медсестре, чтобы та закатила его кресло обратно в комнату.
Мы простились, крепко пожав друг другу руки, как это делали в прежние времена, хотя от меня не ускользнуло, что мизинец дона Тибурсио отделился от остальных пальцев и кольнул меня в ладонь ногтем
[41].
Возможно, это произошло случайно, а может, было каким-то обычаем, усвоенным после долгого изучения ритуалов. А может, он хотел мне что-то сообщить, о чем я и сам знал вот уже пару часов.
