Отрывок № 2.
Рядом с Савинковым сидел омерзительного вида брюнет с колючими глазками.
– Прошу любить и жаловать, – с оттенком иронии произнес Азеф. – Молодой, подающий надежды социаль-демократ Лева Бронштейн.
– Он же Перо, – встрял Савинков, – он же Пьеро, он же Копченый, он же Троцкий.
– Мне б-больше нравится Бронштейн, – вежливо заметил Илья Яковлевич.
– Я не еврей, – закричал Бронштейн, – я интернационалист.
– Как вам б-будет угодно.
– Эти эсэры, – Бронштейн указал на парочку террористов, – закоснели в своей мелкобуржуазности. Вы прогрессивный человек, я хочу изложить для вашего ведомства свою теорию перманентной революции. Пи. Ар.
– Понесло кота на блядки, – хмуро сказал Азеф, а Савинков хлопнул эсдека по голове папкой на скоросшивателе.
– Не сметь! – завизжал Бронштейн. – Терпеть не могу, когда меня лупят по голове. Сегодня папкой, а завтра, глядишь, и каким-нибудь ледорубом приложат. Моя голова нужна пролетариату.
– И беднейшему крестьянству, – сострил Савинков.
Все, кроме Бронштейна, засмеялись.
– Сначала – организованная пролетарская группа, – Бронштейн схватил карандаш и принялся чертить на бумаге круги. – В моей схеме она называется ОПГ-1. Потом – стратегия наступательного восстания.
– СНВ-2? – заинтересовался Гурлянд.
– Совершенно верно. Я же говорил, вы прогрессивный человек. Третье – мировой пролетариат. МП-3. И всё заиграет.
– Иди, Лева, – перебил Азеф, – у нас с Ильей Яковлевичем серьезный разговор.
– П-при встрече я обязательно расскажу о вас Георгию Валентиновичу, – сказал на прощание Гурлянд. – Он приезжает за жалованьем в двадцатых числах.
– Плехашка – старый козел. Сливать его надо. В сливной бачок истории, – отрезал Бронштейн и вышел.
Гурлянд покачал головой:
– Неплохо сказано. Немного грубовато, но, если заменить сливной бачок на мусорную корзину, хоть сегодня выпускай этого мудозвона на т-трибуну. Правда, парламента у нас, слава Богу, нет.
Илья Яковлевич перекрестился.
– Социал-демократия не имеет перспектив в крестьянской стране. Вы зря тратите деньги, – ревниво отреагировал Азеф. – Вы еще в Финляндии социализм устройте. Или в Швеции.
– Швеция – отстой, – вмешался Савинков. Он раскатал дорожку и со свистом втянул порошок.
«Кокс на Монпарнасе идет по сто двадцать франков за грамм, – подумал Гурлянд. – На Монмартре, конечно, дешевле, но все равно неплохо живут эти жопоглоты».
Савинков прикрыл глаза и забормотал:
– Вижу кровь. И явился мне Конь бледный и за ним – Конь вороной.
– Пошел вон, торчок вонючий, – заорал Азеф. – Не позорь революцию перед Конторой. И не трогай сегодня бомбы, подорвешься к чертовой матери, как Покотилов. Иди проспись, завтра Цека.
Савинков, шатаясь, вышел за дверь.
– Теперь можно и поговорить, Илья Яковлевич, – сказал Азеф.
IV
– Теперь можно и поговорить, – сказала Настя.
Собственно, она и без того непрерывно говорила всю дорогу от «Пулково». А я молчал, пытаясь спастись от распада на составные элементы.
Мне нельзя пить. После запоя я мучаюсь похмельем ровно столько времени, сколько перед этим потреблял. Если пью три дня, то три дня и отлеживаюсь. Если неделю – неделю.
«Сколько чего к одному присовокупится, столько от другого отнимется», – говорил Михайло Ломоносов, формулируя закон сохранения энергии. Теперь-то я понимаю, каким образом русскому самородку удалось сделать это открытие.
Любой другой на моем месте, не выдержав мучений, давно бы уже завязал, но, наверное, во мне есть что-то от мазохиста. К сожалению, другие люди уверены, что я пью с целью доставить им неприятности, то есть исключительно из садистских соображений. Возмутительная несправедливость.
– Меня не удивляет, – сказала Настя, – что ты встретил меня без цветов и улыбки.
– Я улыбался.
– Похмельные гримасы не в счет. Меня не удивляет, что в квартире бардак, а в холодильнике пусто.
– Я думал, тебя покормят в самолете.
– Не старайся. Чепухой ты перестал меня удивлять в первый день знакомства. Короче говоря, меня ничто не удивляет. Но ты умудрился меня взбесить.
Она, кстати, тоже умудрилась меня взбесить. Во-первых, с похмелья меня все бесят. А во-вторых, меня тошнило от ее рассудительности. Никогда раньше она такой не была. Видимо, поддалась тлетворному влиянию Запада.
– Ты пил не один, – сказала Настя.
– Один.
– Не ври, один ты не мог столько выпить.
– Ты недооцениваешь мои способности. Я бы даже сказал, не веришь в мой талант.
Настя оглядела стол, который я четырежды пытался прибрать, но всякий раз признавал попытки безнадежными.
– Ты пил с бабой.
– Настя, прекрати. У меня никого нет, кроме тебя.
– Скоро и меня не будет, – заявила Настя и ушла в душ.
Пока Настя смывала заграничную грязь, я вынес мусор и даже помыл посуду. Когда она вышла из душа, я обомлел. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, короткие темные волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, я схватил ее на руки и поволок в спальню. Угомонились мы не скоро.
– Ты изголодался, – сказала Настя. – Правда, что ли, в одиночку бухал?
– Правда. Я писал роман.
– Опять романы? – нахмурилась Настя. – Делом нужно заниматься. В кои-то веки подвернулся серьезный проект, а ты за старое.
Мне не хотелось спорить. Еще меньше хотелось что-нибудь объяснять.
– Допишу и займусь.
На том и порешили.
Настя пропадала в офисе Интербригады, а я, сославшись на посталкогольное недомогание, сочинял исторический роман. Пробиваясь, как в туман, от пролога к эпилогу. Как говорится, в путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки и поручиком в отставке сам себя воображал. Вымысел не есть обман, успокаивал я себя и с утра до ночи опутывал Россию сетью еврейского заговора.
Значит, так. Гурлянд передает эсэрам полученные от Витте деньги (разумеется, забрав львиную долю себе) и договаривается об убийстве Плеве и великого князя Сергея Александровича. Одновременно устанавливает связи с Парламентской ассамблеей сионских мудрецов (оцените придумку!), покусившихся на суверенитет и территориальную целостность России.
