И Волк, корчась в очередном захвате, способном, как он
отлично знал, выворотить ему из сочленений сразу три сустава руки, извиваясь,
скаля зубы и помимо воли, помимо ещё теплившейся гордости лелея мысль – Не
выворотит! Пощадит!.. – нарушил один из главнейших заветов кан-киро. «Научаясь
движению, – гласил этот завет, – объясняй другу телом, движением
тела, а рот держи на замке. Если появилась нужда в словах – стало быть, ты
чего-то очень важного не понимаешь…»
Ну и пусть я не понимаю, в кромешном отчаянии и упрямстве
сказал себе Волк. Пусть! Пусть даже то, что получилось у меня вчера вечером с
чашей, на самом деле получилось случайно и ни о чём не свидетельствует, как я,
дурень, готов был вообразить. Пусть предзнаменования во время боя собак и даже
то, что произошло у меня с Пятнышком, – чепуха, которую я, тешась,
напридумывал сам себе в утешение. Пусть я плохо владею кан-киро и неспособен
его языком объяснить Наставнику, что я задумал… Я всё равно объясню ему…
В это время молодой венн пытался совершить над Наставником
«благодарность Земле». Не получилось, конечно. В самый ненужный миг дрогнули и
согнулись руки, вынесенные над головой. Согнулись, утратили внутреннее
стремление – всего-то чуть-чуть, совсем незаметно для постороннего глаза… ни
один из других учеников не заметил бы его мгновенной оплошности… но Волкодав,
конечно, заметил. И не простил. Так при малейшей утрате сосредоточения с остро
отточенного пёрышка стекают чернила и вместо идеально задуманной буквицы
расползается, портя лист, безобразная клякса. Руки Волка немедленно утянуло за
голову – точно так, как приключалось с неумехами новичками, которым он сам
объяснял этот приём. Они, правда, не понимали, что вдруг такое стряслось, а он
понял, но на том разница и кончалась. Локти, плечи и спину тотчас пронзила
беспощадная боль. Он не взвыл только потому, что отчётливо, опытно знал:
стерпим и это, и кое-что ещё похуже. Может, кстати, придётся… Уже падая, уже
выбрасывая из-под себя ноги, он воспользовался тем, что их головы оказались
совсем близко, так что на миг даже перемешались волосы, слипшиеся от пота… И
прохрипел почти в ухо Наставнику:
– Клетки надо ломать…
Волкодаву уже порядком-таки давно не приходилось творить
кан-киро в полную силу. Как ни хорош был иссиня-чёрный Урсаги,
мономатанец-мибу, словно бы сотворённый Богами его народа из одних гибких
сухожилий и мышц, не отягощённых костями, – Урсаги присуща была доблесть
не воина, водящего близкое знакомство со Смертью, а скорее канатоходца или
танцора. Таково уж было природное свойство чёрных племён. И бой, и самая
тяжёлая работа осмысливались ими как танец. Радостно видеть перед собой такого
ученика. Он и нападает-то, словно приглашая на пляску. А уж когда на него
самого нападают другие ученики – утихомиривает их до того играючи и весело, с
невозможно-белой улыбкой на черносливном лице, что сторонний человек, посмотрев
на него, только руками разведёт: не воинское искусство, а сплошные поддавки!
Волкодав же, глядя на Урсаги, словно бы отрицавшего своими
прыжками-полётами саму тягу земную, иногда думал: а может, именно такое
кан-киро – улыбка и танец в ответ на взмах кулака – всего более угодно
милосердной Богине?.. Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная пасть и росту
чуть не двадцать вершков, переярка
[11]
без раздумий берёт, а
чтобы человека куснула – отроду не бывало такого…
Они-то с Волком вершили совсем иное кан-киро. Сдержанное,
грозное и суровое. Такой мастер щадит напавшего на него простеца не по
весёлости и добродушию нрава. Просто мало чести обрушиваться всей мощью на
того, кто глупей тебя и слабей… Да. Мы с тобой, Волчонок, – словно боевые
псы шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние щенки бросают
вызов матёрым. И я нипочём не трону тебя, потому что ты ещё, в сущности,
мальчик. И оттого, что ты бьёшься очень по-взрослому, ничего не меняется…
Но тебе-то что от меня нужно, малыш?
Волкодав чувствовал: молодой венн был близок к отчаянию. Его
движения становились всё скованнее, раз от разу утрачивая плавность, красоту и
свободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым. Но в сером
присутствовал стальной блеск, и ясно было – Волк не сдастся и не отступит. И
ещё было ясно, что убить Волкодава он не стремился. Не сделал бы этого, даже
если бы смог.
Зачем же ты бросил мне вызов, мой кровный враг, если не
можешь и не стремишься меня убивать?..
– Клетки… нужно… ломать… – словно в ответ на его
невысказанную мысль снова прохрипел Волк.
Волкодав успел услышать его, а в следующее мгновение
почувствовал, как затылок сдавили невидимые тиски. Ему показалось, будто он
сиганул вниз с высоченного речного обрыва – точно так, как когда-то, доказывая
свою храбрость, они сигали мальчишками, удрав на Светынь из-под слишком
заботливого присмотра домашних. Ушло ощущение тяжести тела, Волкодав поплыл в
пустоте, не испытывая никакого желания прерывать захватывающее и блаженное
плавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх или низ… Сколько времени это
длилось? Вроде бы он возвращался к обычному состоянию медленно и неспешно,
словно пробуждаясь от спокойного сна… но, когда окружающее вернулось и вновь
встало на место, оказалось, что странный полёт продолжался всего мгновение.
Волк, впрочем, успел перехватить его руку и уже вознамерился закружить своего
Наставника «расколотыми жерновами». Приём почти удался ему… и, возможно, удался
бы вполне, если бы не ощущение обречённости и неудачи, слишком прочно
укоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и собственное
мастерство, вера, обретённая только накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волк
снова был ничтожным унотом, ни на что не способным перед лицом грозного
учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб вдруг подбросила ему удивительную удачу,
он оказался к ней попросту не готов. Пока он медлил и боялся поверить себе,
возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая,
заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не
мытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего
хорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил его
бездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодой
венн тут же сам очутился в «расколотых жерновах», которые обманчиво медленно и
неодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… по
завершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кисти
руки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будет
позволено его совершить…
Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова
оказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:
– Мать дала мне имя: Клочок…
[12]
Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслух
имени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без
чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящее
удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери ради
обмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкие
речи, да кабы не вместе с зубами.
