Влажная морось между тем сделалась гуще. Воздух не мог
больше удержать плавающих капелек, начинался самый настоящий дождик – мелкий,
унылый и зябкий, отнимающий тепло хуже мороза. Сумерки густели, и оттого
казалось, будто дождь зарядил навсегда. Такому полагается идти осенью, а не
весной. Что в нём общего с животворной грозой, когда тёплую землю ярит
безумствующий ливень, порождая чистый воздух, которым так легко дышится?.. Нет,
понапрасну ли дома различали дожди, зря ли говорили: подобную сырость порождает
не страсть Бога Грозы, но корысть его вечного соперника, подземного Змея.
Да… Вот уж чего я сполна в своей жизни нанюхался, так это
подземелий, где властвовала корысть…
Стена совсем скрылась из глаз, укрытая влажной завесой. И
только шепчущие голоса продолжали разговаривать с Волкодавом. Так – бестелесно,
на грани понятного – могли бы напоминать о себе тысячи безвинно загубленных
душ…
Венн всё-таки решил не следовать опыту тех, кто бывал здесь
прежде него и стоял против ночёвок около Зазорной Стены. Между прочим, он
сделал так отчасти потому, что вообразил, как начнёт рассказывать Эвриху об
этом шо-ситайнском диве, когда они встретятся. «И что?.. – протянет Эврих
разочарованно. – Просто постоял и дальше пошёл?..»
В самом деле глупо было бы взять да уйти, даже не
попытавшись понять, о чём же шепчет Стена. Волкодав вернулся к опушке леса и в
полусотне шагов от того места, где выбегала на верещатник тропа, облюбовал себе
для ночлега ёлку – скорее приземистую, чем высокую, но зато невероятно густую.
Под неё никакой дождь не проникнет. Венн поклонился доброму дереву, испрашивая
разрешения. Потом влез под раскидистый полог, постелил себе и устроился, как в
доме родном.
Огня, понятно, под таким кровом не разведёшь, но костёр был
и не нужен. Без него тепло. Порывшись в заплечном мешке, Волкодав вытащил
ломоть хлеба и кусок рыбы, в искусстве коптить которую тин-виленские рыбаки не
уступали, кажется, даже островным сегванам. Даром, что ли, именно в Тин-Вилене
он снова начал есть рыбу с удовольствием – а ведь думал когда-то, что после
каторги никогда больше по собственной воле не возьмёт её в рот!
В лесу было тихо. Кажется, не только люди, но даже зверьё
избегало попусту слушать голоса, звучавшие из Стены. Один я уши навострил, подумалось
Волкодаву. Ни человек, ни собака…
Правду молвить, порой он уже сам не знал, какой из двух
сутей в нём было больше. Благодарение Богам – в Тин-Вилене с ним не происходило
случаев вроде того, который, надобно думать, до сих пор вспоминали за кружечкой
пива добрые жители Кондара. Однако превращения случались. И всякий раз – весьма
кстати. И чем дальше, тем легче. Это наводило на мысли.
Запив водой из фляжки последний кусок, он свернулся
калачиком под старым, но всё ещё очень тёплым плащом. Загляни кто под дерево –
непременно решил бы впотьмах, что на ворохе опавшей хвои улёгся большой серый
пёс…
…Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под
потолком…
Волкодав снова был в подземельях Самоцветных гор. Он быстро
и уверенно шагал по широкой серой равнине – бескрайней пустыне, затянутой
пеленой тёмно-пепельной мглы, не пропускающей света…
В действительности горные выработки самоцветных копей были
довольно узкими коридорами: только разминуться, не задев крепей, двум тачкам с
рудой. Однако сны обладают свойством неузнаваемо менять памятное и привычное,
да ещё и лишают способности удивляться. Поэтому Волкодав всего менее
задумывался о том, каким это образом крысиные норы обернулись вдруг обширной
равниной; «просторной», впрочем, назвать её не повернулся бы язык – вместо
близко сдвинутых стен подземного коридора был серый, ощутимо вязкий туман…
Просто надо было идти, и Волкодав торопился.
Потому что за ним была погоня.
Много раз он слышал у себя за плечами погоню… Вот только
нынешняя отличалась от всех прежних не менее, чем серотуманное поле,
раскинувшееся кругом, от любого из мест, где ему когда-либо доводилось бывать.
Эта погоня не перекликалась, не трубила в рога. Не молчала,
незаметно подкрадываясь.
Она – пела…
Вначале его слуха достигали только ослабленные расстоянием
отдельные глухие, мерные вскрики низких голосов, ниже, чем бывают у человека.
Сущий рык, исходящий из огромной груди, словно там, вдалеке, невидимо
ворочалось нечто невообразимо громадное. Но рык содержал в себе смысл, который
вполне удавалось понять, и Волкодав понял: ищут.
Потом голос одного невозможного существа начал распадаться
на множество отдельных, но и каждый сам по себе был таков, что никому в здравом
уме не хотелось бы услышать его у себя за спиной.
«Ох… ох-ох-ох… ох… ох-ох-ох…» – неторопливо и грозно
выводили самые низкие.
«Ах, а-ах, ах, а-ах», – с кровожадной уверенностью
вторили более высокие.
«Иииии-уууууу…» – заходились самые пронзительные.
Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий и
потрясающий. В нём не было слов, но Волкодаву они и не требовались. И так
прекрасно разумел, о чём поют.
Это была древняя, как само время, Песнь Ночи…
Не той ночи, что с уходом солнца является сменить славно
поработавший день, даря отдых и покой. Нет… Это была Ночь вроде той, что царила
в пещерах Самоцветных гор задолго до того, как там появились первые люди. И
которая сомкнётся за спинами у людей, когда наконец истощится последняя жила и
люди оттуда уйдут. Сомкнётся, чтобы воцариться уже навсегда…
…Но не просто отсутствие света. Это – Тьма, в которой свету
не выжить. С ней встречались исподничие, посланные на разведку и заблудившиеся
в хитросплетении ходов, промытых подземными водами. Гаснет, задохнувшись в
неравном противоборстве, маленькое пламя фонарика, и ты остаёшься один в
черноте подземной могилы. И, сколько ни говори себе, что где-то совсем рядом
работают тысячи людей, что, может, кого-то ещё пошлют за тобой и посланные на
подмогу успеют тебя разыскать – это не имеет значения: ты один в беспредельной
Ночи, заполонившей весь мир. Ты один, словно в смерти, в которую каждый тоже
вступает сам по себе…
Погоня приближалась. Волкодав понял это по тому, как
изменились поющие голоса. Отрывистое немногозвучие сменилось мощным распевом.
Голоса о чём-то советовались, готовились торжествовать… Тьма бесплотна. Но у
неё в услужении великое множество тварей из плоти и крови. И – весьма
кровожадных…
Ну что же, Волкодав неплохо умел объясняться на доступном им
языке… Как говорили проходчики: бесполезно бросать вызов горе, но с каждым
отдельным её камнем вполне возможно поспорить. И вдобавок он достиг места, к
которому стремился, уходя от преследователей. Равнина, казавшаяся
беспредельной, кончилась, пересечённая громадной стеной. Сколь высоко вверх и
далеко в стороны простиралась она, он не мог рассмотреть – всё застил туман,
непроницаемый и неподвижный. Но в стене была дверь. Вернее, ворота. С тяжёлыми
бронзовыми створками, надёжными и несокрушимыми даже на вид, и со скважиной для
ключа.
