Тут кузнецу следовало бы шагнуть навстречу невесте, вежливо
попросить блинок, а потом, обняв девушку, так, в обнимку, и выйти навстречу
родне, уже, небось, переходившей Белый ручей. Шаршава и вправду шагнул…
Но только затем, чтобы тяжело и неловко бухнуться перед
Оленюшкой на оба колена. Он поймал её руки и прижался к ним лицом – затем,
верно, чтобы в глаза не смотреть. Маленькие и крепкие у неё были ладошки, и
пахли свежим маслом и мукой, и были горячими от недавней близости печного жара…
И настал черёд вздрагивать Оленюшке: по её ладоням потекли слёзы. Горькие и
отчаянные слёзы несчастного жениха.
– Ты прости, славная… – задыхаясь, выдавливал
Шаршава Щегол. – Не могу… как сестра ты мне… Тебя стану обнимать, а буду
Заюшку видеть… не могу я…
Оленюшка посмотрела поверх его головы на верстак и на то,
что до этого мгновения укрывалось от её взгляда. Там стоял кованый железный
светец. И, как ни радовали глаз прежние поделки Шаршавы, рядом с этим светцом
они были – точно серенько одетые неумехи, вздумавшие встать в летнем хороводе
рядом с первой рукодельницей рода. Знать, всю боль и всю силу души вложил
молодой кузнец в эту работу… Точно живая, сидела на железном пеньке зверюшка –
пушистая заюшка. Сидела, забавно сложив передние лапки, тянулась мордочкой
вверх – навстречу песне щегла, устроившегося на лиственной ветке…
Подобные подарки, полученные от суженых, жёны потом не
просто хранят – внучкам и правнучкам своим завещают, чтоб знали, глупые, –
вот она какая, Любовь.
Оленюшка высвободила одну руку, стала гладить Шаршаву по
буйной растрёпанной голове:
– Не плачь, братик… Вставай, пора нам идти.
Вот всё и случилось. Вот и сказано то, что мы с тобой должны
были друг другу сказать, но до последнего не решались и не говорили, ибо
святотатственные и страшные это слова, и за них не бывает и быть не может
прощения. Волю родительскую переступить – мыслимо ли?.. Не по Божьей это Правде
и не по людской. Но что делать, если ещё немыслимей – повиноваться?.. Есть ли
Правда, по которой выйдем чисты?..
…И получилось, что стала та светлая весенняя ночь для
Пятнистых Оленей воистину тёмной и скорбной. Потому что навстречу родне вышли
из маленькой кузницы не жених и невеста, а брат и сестра. Весело гомонившие
Олени тотчас умолкли, увидев невиданное: стоя перед людьми, парень и девка
надвое разорвали толстый, точно лепёшка, дымившийся в ночном воздухе блин – и
стали есть, делая невозможным сватовство, а свадьбу – тем более. Никто не успел
их остановить. Злосчастная Барсучиха в один миг постарела на десять лет:
меньшая доченька, не стыдясь, смотрела ей прямо в глаза и не отводила, не прятала
взгляда. И было в её лице что-то такое, отчего у матери замерли на языке
готовые сорваться слова.
А потом Оленюшка развязала крепкую нитку и сняла с шеи
хрустальную горошину.
– Не нужна она мне, – проговорила тихо и
просто. – Я свою бусину уже отдала.
Сверкнули в лунном луче искристые грани – сверкнули в
последний раз и погасли, пойманные текучей водой. Белый ручей, сын могучего
Звора, шустрый внучек великой Светыни, оттого Белым и назывался, что бежал
вприпрыжку, пенился и кипел, ударяясь о гранитные лбы, торчавшие из берегов.
Что в него кануло, того вовек не сыскать. Оленюшка же повозилась и стащила
носимую поверх рубахи понёву – красно-синюю, с белой ниткой. Сложила на
тропинку и низко поклонилась родителям:
– Простите, матушка с батюшкой, дочку нерадивую,
непутёвую… И ты, печища нашего огонь святой, прости стыдодейку, изменщицу
неразумную…
Тут она всё-таки покачнулась, ибо то, что выговаривали уста,
гнуло к земле хуже тяжкого груза. Могучие руки обняли и поддержали её.
Кузнец Шаршава стоял у неё за спиной – ростом сажень и в
плечах полстолько. А на плече у него висел плетёный лубяной кузовок, куда он
собрал всё самое драгоценное своё имущество: молот, клещи, подпилки… и ещё
железный светец, взятый с верстака и тщательно обёрнутый суровой холстиной. Шаршава
знал себя виновным во всём. Тому, кто вот так оскорбит гостеприимство рода
невесты, в своём роду тоже больше нечего делать. Не только Оленюшке – и ему
отныне не было возвращения к прежнему очагу. Он в пояс поклонился Оленям:
– Простите, добрые люди.
Меч звался Гнев. Казалось нам, разить
Он должен всех, с кем выпало поспорить.
А если нет, то бешено грозить
Упорствующим в глупом разговоре.
Небось обратно в ножны не спешил
Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!..
Лишь удивляло, как таки дожил
До бороды седой его владелец?
Уж верно, был он всем бойцам боец
И побивал, с кем выпало рубиться…
«Поведай нам, пожалуйста, отец,
Что Гневу твоему ночами снится?»
«С таким, как он, разящим наповал,
Обязан быть хозяин осторожен…
И оттого почти не покидал
Мой добрый меч своих уютных ножен.
Уж как легко рубить, рассвирепев!
Да только вспять не вывернешь былого.
Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев,
Любой пожар легко погасит Слово».
Так говорил нам старый удалец,
И размышляли мы, что это значит.
Он вправду был прославленный боец.
Ведь лучший бой – что так и не был начат.
5. Пиво и пироги
Шёл пятый или шестой день путешествия, до Захолмья
оставалось уже не так далеко, когда Волкодав поймал себя на том, что…
соскучился по храмовой библиотеке.
Вот это была для него немалая новость. Да этак, фыркнул про
себя венн, и по Хономеру стосковаться недолго!
Положим, по Хономеру тужить он начал бы весьма нескоро. Но
вот книжный чертог вправду вспоминался всё чаще. И туда не успел заглянуть, и
это не разыскал… И даже хранитель начал казаться не таким вредным, как раньше.
Ну, брюзга, ну, кропотун
[15]
, так и что с того? До книг ведь
всё-таки допускал…
Сколько раз в этой самой библиотеке, оторвавшись от
страницы, он смотрел в ровное пламя свечи – и видел в нём лесную дорогу вроде
той, по которой ныне шагал. Небо над головой, вольно несущиеся облака в синеве…
дыхание моря откуда-то издалека впереди…
И вот теперь всё вроде сбывалось, и босые пятки вовсю
уминали травку между неглубокими песчаными колеями. И летели с востока на запад
белые, белые облака. И морской берег, называемый Ракушечным, в не очень
отдалённом будущем вправду сулил появиться перед глазами. Особенно если жители
Озёрного края в самом деле начнут помогать ему так, как обещали юные итигулы… А
вот поди ж ты: перестал, как бывало, просиживать по полдня перед книгой – и
чего-то недостаёт!
