– Ну, ступай. Там тебе… – начал было старейшина.
Хотел добавить – «и пива и пирогов поднесут…», но в это время судьба подкинула
ему новую неожиданность. Откуда ни возьмись – то ли из-за крыши, то ли прямо из
остывающих к ночи небес – беззвучной молнией принеслась большущая летучая мышь.
Чуть не смазала почтенного старосту по носу крылом. И… с важным достоинством
устроилась на плече захожего человека.
– Тьфу!.. – плюнул старейшина. Сердито застучал
посохом по деревянным мосткам и пошёл прочь. Мордаш отправился следом за ним,
оглядываясь на Волкодава. Ты, Вожак, на моего человека не обижайся. Такой уж он
у меня. Любит пошуметь, а вообще-то незлой. Правда-правда, незлой…
Волкодав почувствовал себя в чём-то слегка виноватым. Он не
сразу пошёл внутрь и немного постоял перед дверьми, глядя вслед уходившему
старейшине. Может, ещё выдастся случай по-доброму познакомить его с Мышом…
хотя, если подумать как следует, чего ради? Завтра утром он отсюда уйдёт, и
если кто его вспомнит здесь, то – мимолётно. А старейшина, коли не дурак, скоро
сам сообразит, что зря рассердился на маленького зверька, некстати вылетевшего
из сумерек…
Венн видел, как навстречу старейшине раскрылась калитка
одного из дворов. На улицу выскочили две маленькие, очень похожие одна на
другую девчушки (Внучки… решил Волкодав) и с радостным писком повисли на
необъятной шее Мордаша. Осторожный пёс сперва замер, высоко задрав голову, а
потом медленно, бережно пошёл с ними во двор. Волкодав улыбнулся и рассудил про
себя, что девчушки могли бы проехаться на собаке верхом. Причём обе разом. И,
вероятно, именно это сейчас и произойдёт у старейшины во дворе. Небось, ноги у
Мордаша не подломятся, хоть ему взрослый мужик на спину садись. И уж в его
присутствии никто чужой не осмелится маленьких девочек не то что обидеть – даже
слишком пристально на них посмотреть…
Волкодав поймал себя на том, что завидует псу.
Подняв руку, он привычно нащупал бусину, по-прежнему
украшавшую и осенявшую ремешок, что стягивал его заплетённые волосы. Покатал её
в пальцах… Была же девочка чуть постарше этих двух, что мне её подарила. Теперь
уж – славная девушка, нынешней осенью, глядишь, мужа возьмёт… Дали бы ей Боги
всякого счастья… Только я-то кому нужен останусь?
Негожие это были мысли. Живи, пока жив, и не предавайся
таким размышлениям, а не то они могут далеко тебя увести. Волкодав потянул на
себя дверь харчевни и ступил через порог.
Сколько он бывал в постоялых дворах в самых разных концах
белого света, столько и поражался их схожести.
Нет, конечно, зодчие и плотники в каждом уголке мира
работали на свой особенный лад, и путешествующий, скажем, по Саккарему видел
над собой совершенно иной кров, нежели забредший в Нарлак. И к столу подавали у
сольвеннов одно, а у вельхов – вовсе иное. И даже хлеб, испечённый под разными
небесами, куда как внятно являл в себе эту разность…
Общим, как давным-давно уяснил для себя Волкодав, оставалось
то, что это были именно дворы, а не дома. Здесь сходились у одного очага люди,
вчера ещё друг дружку не знавшие. Назавтра они снова потеряют один другого из
виду – скорее всего затем, чтобы уже никогда не узнать, какая кому досталась
судьба. Волкодав порою ловил себя на том, что никак не перестанет этому
удивляться. Вот так идти мимо людей, встречаться без радости и расставаться не
горюя, подобно листьям, плывущим по осенней реке? А потом, чего доброго, ещё
взять помереть прямо в дороге, вдали от праотеческих, праматеринских могил?..
Иногда ему начинало казаться, будто весь мир только и делал, что странствовал
по чужедальним краям. Понять подобное Волкодав ещё как-то мог – жизнь заставит,
ещё не тем займёшься, – но одобрить… Он сам с двенадцати лет не жил на
родине, однако с собой ничего не поделаешь: что в младенчестве впитано, то и
держится всего крепче. Венны же полагали, что доброму человеку след держаться
дома. Вести семью, множить свой род и его добрую славу…
Волкодав дожевал баранину с овощами – на его взгляд, изрядно
пересоленную, но зато от души сдобренную перцем – и теперь не спеша потягивал
пиво, поглядывая вокруг. К его немалому сожалению, в Овечьем Броде, как и
повсюду в Шо-Ситайне, не знали и не умели делать сметану. Однако пиво оказалось
действительно вкусным. И пирожки с начинкой из грибов, долежавших в дубовых
кадушках с прошлого лета. И блюдце, чтобы размочить для Мыша в молоке кусочек
лепёшки, у служанок сразу нашлось…
Народу в харчевне вечеряло достаточно. Конечно, Овечий Брод
– не Тин-Вилена, да и красавец «Белый Конь» «Матушке Ежихе» уж точно был не
чета. Потому люди сидели не друг у дружки на головах, как временами случалось у
Айр-Донна, и Волкодаву ни с кем не пришлось толкаться локтями. Свободный стол,
за которым он расположился, стоял, правда, почти у самой двери и, знать, именно
потому оставался свободен: снаружи зябко тянуло ночным холодком. Однако в том
ли беда? За другим столом баранина не сделалась бы вкусней. А сквозняков
Волкодав не боялся.
Звяканье струн, услышанное ещё на улице, не померещилось
венну. На другом конце комнаты в самом деле возился с сегванской арфой один из
гостей. Что-то не получалось, струны никак не хотели звучать в лад. Над
незадачливым певцом уже начали понемногу посмеиваться:
– Э, да мы от своих упряжных коней скорее песен
дождёмся!
– Слышь, малый? Если ты так в других местах пел, то как
до сих пор с голодухи ноги не протянул?
Музыкант только посмеивался. Это был молодой парень,
растрёпанный и лохматый, выглядевший так, словно пару седмиц ночевал в стогах и
на чужих сеновалах. Нечёсаные патлы льняной куделью падали ему на лицо, но
глаза поблёскивали хитро и весело. Не помер с голоду и не помрёт, решил про
себя Волкодав. Такого, кажется, пестом в ступе не утолчёшь – вывернется!
Неожиданно для окружающих парень пробежался пальцами по
струнам, словно последний раз убеждаясь в правильности их настроя, и громко
запел:
Боятся люди проезжать
Лесами Пелагира:
Когда-то битва здесь была,
Решались судьбы мира.
Но полководцев той войны
Не славили сказанья:
Тут воевали колдуны,
Метали заклинанья.
С тех пор хранит земная глубь
Волшебные словеса…
Волкодав невольно навострил уши. Вот так так! очень скоро
сказал он себе. Он не узнал парня тотчас, поскольку не приглядывался подробно,
как-то сразу решив, что знакомого лица здесь наверняка не дождётся. Да и
песнопевец трактирный очень мало напоминал теперь нищего калеку, сидевшего в
пыли возле тин-виленских ворот. Видно, не впервые лицедействовал, примеряя
всякий раз ту личину, от которой ждал выгоды.
Простой народ не так уж глуп:
Темно под сенью леса!
Любая тварь, что здесь живёт,
Не такова, как всюду.
Одну увидишь – жуть возьмёт,
