И вот так – вёрсты и вёрсты. Всё разное, всё непохожее… и
некоторым образом повторяющееся. Сунешься не знаючи, вполне можно заплутать. А
ведь Ковш был всего лишь южным пограничьем обширного края, где суши и воды было
хорошо если поровну и о котором никто не взялся бы с определённостью сказать, что
это на самом деле такое: одно сплошное озеро, разделённое пятнышками и
полосками суши, или всё-таки материк, необычайно изобилующий водой?..
Не приходится сомневаться только в одном, размышлял
Волкодав, вслушиваясь в шум и рокот близкой реки. Здешним жителям можно ни в
коем случае не опасаться нашествия. Какой Гурцат сумеет заставить своё войско
одолеть десять тысяч проток, какие сегваны смогут разобраться в десяти тысячах
островов, а главное – чего ради?.. Воистину счастливый народ…
Подумав так, он в очередной раз поймал себя на том, что
невольно облекает свои мысли в форму, сходную с присутствовавшими в книжных
трудах. Примерно так, помнится, выражался Эврих, когда бросал на руку плащ и
принимался размышлять вслух, точно слушал его не дремучий варвар-венн, а вся
школа немеркнущего Силиона – сонмище мудрецов, облачённых в бело-зелёные одежды
познания.
А что? Ещё чуть, и, глядишь, я сам начну книгу писать! Ведь
даже у Салегрина с Зелхатом про Озёрный край достоверного почти ничего нет…
Волкодав попытался представить, как это он берёт в руки
перо, добывает чернил и принимается марать добрые пергаментные листы…
бесконечно ошибаясь, исправляя и чёркая, забегая назад и творя вставки о том и
о сём, неизбежно забытом по ходу рассказа… Представил – и ощутил робость.
Вот Эврих, тот не робел. Умел как-то всё внутри себя по
полочкам разложить… а потом сразу записать – и готово!
Следовало честно признать: существовали умения, о которых
ему, Волкодаву, не стоило и помышлять.
Но, наверное, Эврих тоже с этим не родился?.. А стало быть,
смогу научиться и я?..
Ответа не было.
И не будет – пока я не попробую…
Мысль не ведает удержу. Волкодав немедля вообразил, как
возвращается в Беловодье и этак небрежно выкладывает Эвриху толстую пачку
исписанных листов: «Глянь вот. Это как я через Озёрный край путешествовал…»
Венн зримо представил, что за дивное выражение лица при этом
сделается у арранта, – и его поневоле разобрал смех.
Петлявшая дорога тем временем уже несколько раз выводила его
к руслу речки, в которой он уверенно узнал Потешку. Самое правильное название
для потока, вынесшего на своём пути весь песок и пляшущего теперь на крутых
лбах голых, до блеска отполированных валунов. Речка изобиловала
борзинами-перекатами, где чуть не половина воды превращалась в белую пену и с
весёлым рёвом падала вниз. То-то хлопотно здесь станет по осени, когда вернётся
из морских странствий и пойдёт на нерест лосось и начнёт прыгать и плыть,
бешено превозмогая отвесные струи воды…
Люди редко строят себе дома при дороге, чтобы жить на
отшибе. Мало ли кого принесёт ветром с пыльного тракта! Всегда легче, когда за
спиной – многочисленная родня или, по крайней мере, соседи. Вот и Панкел Синий
Лёд жил хотя опричь всех, но – на расстоянии нескольких поприщ от большого
селения по ту сторону устья Потешки. Пока тишь да гладь, можно ни с кем не
иметь дела. А случись что – небось на крик о помощи сразу все прибегут.
Тхалет, Мааюн и Йарра (со слов отца) хвалили гостеприимство
хозяина. Однако… Жилище Панкела Волкодаву не понравилось сразу и прочно.
То, что Панкел не был прирождённым озёрником, а предпочитал
охотиться на матёрой суше, венн понял с первого взгляда. На кольях тына
красовались черепа волков, медведей и оленей с лосями, не говоря уже о головках
маленьких пушных зверьков. И уже это было непонятно и вселяло подспудную
тревогу. Дома у Волкодава тоже вывешивали на забор черепа… Но – принадлежавшие
лошадям, быкам и коровам, чтобы стороной обходила всякая скотья хворь. А чего
ради поднимать на колья мёртвые головы диких зверей? Чтобы души убитых животных
не пришли требовать справедливости?.. Но это могло означать только одно: хозяин
двора охотился на них без чести и совести. Ставил жестокие ловушки, да ещё и не
каждый день обходил их, так что, к примеру, волк, провалившийся в ловчую яму и
повисший на кольях, по трое суток выл, умирая… а потом уходил на Небо
жаловаться Старому Волку на беззаконие неправедного человека.
И к такому Панкелу молодые горцы обращали вязанное узлами
письмо, испрашивая дружеской помощи побратиму, которого надлежало передавать
«из рук в руки» через весь Озёрный край, от одного селения к другому, до самого
Ракушечного берега?..
Нет, что-то тут всё же не то. Или за несколько лет, пока
здесь последний раз бывали итигулы, многое переменилось, или я ничего не смыслю
в здешних обычаях… что, конечно же, вероятней…
Из-за забора раздавался злой пёсий рык.
Волкодав прислушался и только покачал головой. Пёс ярился
вовсе не на него. То есть о его присутствии перед воротами четвероногий страж
вовсе не догадывался, но не из-за отсутствия бдительности и подавно не по
причине плохого чутья: просто был занят иным делом, гораздо более важным. А
именно отваживал кого-то, слишком близко и слишком дерзко подобравшегося с
палкой.
Волкодав постучал в ворота. Последовало мгновение тишины, а потом
рычание и лай сразу переменились. Венн услышал шаги по двору – и узнал их, к
некоторому своему удивлению… Вот стукнула отодвигаемая щеколда… Открылась
калитка, и Волкодав оказался носом к носу с Шамарганом.
– Ты!.. – мгновенно исполнившись неприязни,
выдохнул лицедей.
Ты!.. подумал венн, но вслух, понятное дело, сказал
совершенно иное:
– Здравствуй, добрый человек… не знаю уж, как ты теперь
себя называешь. У меня дело к господину этого двора, именуемому Панкелом.
– Заходи, – буркнул Шамарган так, словно имел
полное право пускать кого-то или не пускать. Волкодав вошёл внутрь и бережно
притворил за собою калитку.
Солнце катилось к закату, но давало ещё вполне достаточно
света, чтобы рассмотреть Панкелов двор.
Дом стоял на высоком подклете. Не из страха перед весенними
половодьями, их здесь, на берегах соединённого с морем Ковша, отроду не бывало.
Просто ради защиты от сырости, неизбежно наползающей с озера. Амбары, также
поднятые на сваях, чтобы верней сберегалось добро и съестные припасы… И –
это-то в первую очередь притянуло к себе внимание Волкодава – под одним из
амбаров обветшалая пёсья конура. Ржавая цепь, протянувшаяся на две сажени… И
пёс, когда-то давно, щенком ещё, посаженный на эту цепь. Да так с тех пор её ни
разу и не покидавший.
Он был уже стар, этот кобель, в жизни своей не помнивший ни
прогулок с хозяином, ни вольного бега и забав с красавицей сукой, вздумавшей
поиграть. К нему не ластились щенки, он не знал, что такое ежи, выкатывающиеся
перед носом на лесную тропинку, и лягушки, прыгающие от испуга выше черничных
кустов… Не знал, бедняга, вообще ничего, кроме ошейника, цепи и бревна, к
которому цепь была притянута прочным железным пояском. Да конуры, где зимой
отчаянно сквозило изо всех щелей, а летом и вовсе житья не было из-за жары и расплодившихся
насекомых. Да ещё запахов, прилетавших из далёкого и недостижимого мира за
пределом забора…
