Айр-Донн покосился на молодого жреца и заметил, что тот
улыбнулся при этих словах и глаза его заблестели.
– …его товарищ по странствию, – продолжал
старец, – был из племени веннов, затерянного в глуши северных дебрей и
оттого не всем ведомого. Этого человека учёный аррант сперва представил нам как
своего телохранителя и слугу, но вскоре мы убедились, что между ними ни в чём
не имелось неравенства… Прости, добрый корчмарь, если мы утомили тебя столь
долгим и подробным рассказом, но твой дом выглядит обжитым отнюдь не вчера.
Если ты ведёшь здесь своё дело более трёх лет, то, возможно, тебе доводилось
встречать наших друзей? Дело в том, что в Кондаре они сели на корабль, имея
намерение достичь Тин-Вилены. И, право, эти двое ни в коем случае не из тех,
кто теряется в безликой толпе. Если они благополучно добрались сюда, ты мог их
увидеть. А увидев – непременно запомнил бы…
– Особенно венна, – не выдержал юный
священнослужитель. – Это был великий воин, к тому же не привыкший отводить
глаза, если сердце подсказывало вмешаться. У нас в Кондаре о нём до сих пор
легенды рассказывают!
Наставник посмотрел на него, сдержанно улыбаясь: молодость,
молодость!.. Как падка она на яркие доблести воина, как трудно ей оценить
кроткое бесстрашие мудреца!..
Айр-Донн же ощутил внутри радостный трепет, почти такой же,
как тот, что наполнил его душу в достопамятный день, когда через порог его
тин-виленского дома безо всякого предупреждения шагнул Волкодав. Корчмарь
поднялся до того церемонно, что на лицах жрецов отразилось даже некоторое
беспокойство. Он торжественно одёрнул вышитую рубашку:
– Истинно велик промысел Трёхрогого, приведший вас, мои
почтенные, под кров «Белого Коня»! Знайте же, что, как говорит мой народ,
друзья моих друзей – мои друзья. Знайте ещё, о благородные последователи
Близнецов: вы попали домой. Мой дом – ваш дом. Сам же я постараюсь услужить вам
всем, чем только смогу!
Удивительное дело, но многоопытному корчмарю, только что
дивившемуся про себя легковерию странствующих жрецов, даже не явилось на ум
самому подвергнуть сомнению правдивость услышанного от них. Хотя, если
подумать, могли они оказаться друзьями лишь на словах, а на деле – подсылами,
преследующими тайную и недобрую цель!
«Косатка» Винитара по-прежнему шла на север. Ветер оставался
попутным, и Волкодав уже заметил, что ночи сделались гораздо короче, чем им
полагалось быть в это время года на материке, удалявшемся к югу. Вот только
тепла, которое человек его племени поневоле связывает с наступлением коротких
ночей, не было и в помине. Наоборот, с каждым днём делалось холодней. Мореходы
кутались в меховые одежды, и только самые отчаянные и молодые ещё крепились,
предпочитая греться работой. Аптахар ворчал на них, утверждая, что к его
возрасту все они неизбежно будут маяться болями в суставах. Сам он, однако, ни
на что не жаловался, кроме необходимости всё время видеть рядом с собой венна.
Но с этим обстоятельством старый рубака всё равно ничего поделать не мог и
потому ворчал редко, чтобы не прослыть мелким брюзгой.
А ещё с небес окончательно и, по-видимому, навсегда пропало
солнце, оттеснённое густыми пеленами облаков. Иногда ветер истончал нижние слои
туч, плывшие над самой водой, и тогда делалось видно, что этот слой не
единственный, что там, наверху, ещё десять таких же. Волкодав послушал
разговоры сегванов и понял, что надеяться на перемену погоды не стоило. Солнце
здесь показывалось нечасто. И чем севернее – тем реже. И уже теперь было
решительно невозможно определить, где именно оно стояло над горизонтом. Как при
этом сегваны отыскивали единственно верную дорогу среди совершенно одинаковых,
по мнению сухопутного венна, серых морских волн, оставалось загадкой. Но ведь
как-то отыскивали: «косатка» бежала вперёд, словно бодрый конь к знакомой
конюшне, и кормщики явно знали, что делали, направляя корабль. Волкодава не
допускали ни к вёслам, ни к парусу, ни к иной работе, поскольку это сделало бы
его не кровным врагом Винитара, а кровным братом, на которого уже нельзя
поднять руку. Так что он большей частью сидел около мачты и наблюдал за
мореходами, силясь что-то понять. Но понимание не приходило.
Благоприятные ветры баловали корабль. Привычных трудов и
тягот было немного: ни хлещущих на палубу волн, ни бешеной качки, ни отчаянной
гребли, ни возни с рвущимся из рук парусом под градом холодных брызг из-за
борта. И так – день за днём. Верно, сегванские Боги приберегали силы мореходов,
щадя их ради каких-то будущих испытаний. Каких? Воины не гадали об этом. Они
знали нрав своего моря: в любой миг может подбросить такое, что вся прошлая
жизнь покажется безмятежным сном. Пока же корабельщики радовались спокойному
плаванию и коротали время кто за игральной доской (снабжённой дырочками, чтобы
не скатывались фигурки), кто за беседами о чём-нибудь занятном.
Однажды дошла очередь и до Аптахара.
– Расскажи про наёмников, дядька Аптахар!
– Да ну вас, – отмахнулся однорукий калека. –
Я уже и рассказывать-то не умею. Раньше умел, теперь разучился.
– Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не
челюсть и не язык!
– И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись!
– Расскажи! Про наёмников!
– Арфы нету, – буркнул Аптахар.
– Да на что тебе арфа? – захохотали кругом.
Люди кунса любили и берегли увечного, но и подшутить над ним
за грех не считали.
– Он ногами играть собирается, как герой Гитталик,
когда его связанного бросили в яму со змеями! – предположил кто-то.
– У меня арфа есть, – встрял Шамарган.
Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики отнюдь не
спешили по-братски принимать к себе лицедея. По мнению венна – и правильно
делали. Травить человека, доверившегося твоему гостеприимству, было величайшим
злодейством. Так не подобало обращаться даже со злейшим недругом. Правда, чем
именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану, составляло превеликую тайну.
Может, тем, что сребреник ему подал у тин-виленских ворот? Или тем, что в «Матушке
Ежихе» убийством осквернить себя не позволил? Или тем, наконец, что возле
болота от преследователей уберёг?.. Оставалось предположить, что парень с
самого начала действовал по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги.
Взял плату за то, чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе
у Панкела. Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге ещё и потешился,
напроказничал вдосталь. Это было понятно. Люди, случается, ради денег и не
такое отмачивают. Родительскую любовь предают, многолетнее побратимство…
Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В недоумение
повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей не уехал со жрецом – навстречу
заработанным деньгам и новым поручениям Хономера, – а, напротив, сбежал от
него? Да притом сбежал так, как бегают, разве спасаясь от смерти. Вбил лезвие
ножа между бортовыми досками «косатки» и уплыл вместе с кораблём, держась за
рукоять и лишь изредка высовывая голову из воды. Кормщик Рысь, сидевший тогда у
правила, ничего не заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого простить. А
тот (явив, между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала проран
и далеко ушла в открытое море, и только там объявился. Сегваны еле разомкнули
его пальцы на черене ножа, когда втаскивали на палубу. «И с чего это ты взял,
несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя обратно в море? – спросил
Винитар синего от холода Шамаргана. – Да прежде ещё не велю законопатить
твоей шкурой рану, которую ты нанёс моему кораблю?» Лицедей, закостеневший так,
что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил в ответ: «Приказать-то ты можешь,
только потом не пришлось бы жалеть. Я твоего венна отравил, я могу и
противоядие приготовить. А больше никому с этим не справиться…»
