Чем больше времени проходило, тем больше я начинала понимать и «видеть». Я знала какой травой лечится эта болезнь, какой — другая. Помню, в наш дом пришла медсестра, она проверяла здоровье отца.
Я отвела ее в сторону и сказала, что у нее проблема с ушами, что она теряет слух. Та удивилась — откуда я могла это знать? Тогда я сказала, что уши надо смачивать тампоном с настоем одной из трав, которая растёт в наших местах. После этого к женщине вернулся слух.
Постепенно люди стали приходить в наш дом. Я принимала их, видела болезни, давала травы для лечения.
А затем я попросила больше никого не приходить. Я не хочу помогать людям, нет...
Я понимала, что все это следствие какого-то внутреннего процесса, все это было мной еще до рождения. Я не могла научиться этому в настоящей жизни.
Я поехала в гости к моему другу. У него был дом на границе Бельгии и Франции. Однажды, к нему приехал какой-то знакомый.
Я готовила на кухне ужин, а они говорили в другой комнате, они говорили на французском. Я не знаю французский. Я не понимала их. Но вдруг я упала от сильной внутренней боли. Какая это была боль!
Я лежала на полу, слезы заливали мое лицо. У меня была беспричинная истерика.
Мой друг и его знакомый прибежали на кухню. Я спросила их: «О чем вы говорили?» Мой друг ответил: «Мы говорили об инквизиции. О том, что много веков назад здесь, рядом с этим домом, сжигали ведьм».
Потом я все вспомнила, я увидела сон. Я видела, как помогала людям, леча их травами, и как меня сожгли за это.
Потом я поняла, почему выбрала университет в Венеции, я отказывалась учиться где-либо еще. Я посмотрела фильм «Итальянский ренессанс» и узнала, что Венеция была единственным городом, где не сжигали ведьм.
Я не могу помогать людям, нет. Я чувствую, что люди не заплатят добром. Я помню эту боль. Мне снятся сны. Там я горю на костре рядом с другими женщинами.
Все, кто творил добро были распяты. Иисус распят. Мухаммеда закидывали овощами, когда он шел по улицам.
Эта память за то, что люди сделали...
Она живет во мне.
Мы пьем зеленый чай из чайника, завернутого в махровое полотенце. Зимой температура в Катманду опускается до +4 по цельсию.
Отопления нет.
Мы греемся пледами, чаем и теплым освещением.
— Я никогда не была в Пуни. Тебе понравилось в ашраме Ошо? — Спрашиваю я.
— Там очень дорого. Мне приходилось жить за пределами ашрама и приходить туда на медитации. Мне говорили, что после ухода Ошо этот ашрам стал «коммерческим», но каждый день в холле для медитаций, я чувствовала присутствие Ошо.
Я жила там тридцать девять дней и решила, что после сорока дней я могу ехать дальше. В последний, сороковой день, я пришла в ашрам, но меня не пустили.
Ты знаешь, что в ашраме Ошо есть правило: приходить в белой робе, все должны быть одеты либо в темнобардовый либо в белый. Они сказали, что моя белая роба «недостаточно белая».
Я была в гневе, я написала всем друзьям из моей общины Ошо в Италии. Говорят, что когда Ошо был жив, рядом с ним было много просветленных, но сейчас эти люди тоже покинули ашрам. Ошо перед смертью сказал: ищите живых учителей.
Кафе закрывается, за нами задвигают высокие железные ворота. По улице проносится эхо.
Сегодня полнолунье, мы вдвоем одновременно смотрим на небо. Мы идем как немые до перекрестка трех дорог.
Сейчас мы ведьмы.
Она глядит на меня — прощается глазами. В каком пространстве мы были в этот вечер?
Все неважное навсегда удалится, исчезнет из памяти. Самое важное останется.
Лакшми
По рождению она мужчина. В ее жестах, одежде, мимике и прическе — женщина. Её не обслуживают в магазинах и ресторанах. К ней не прикасаются доктора. Место, где она живет известно всему району, а дом помечен крестом. Её хороший день — когда на улице её не остановят, не дернут за подол сари или не оскорбят дурным словом.
Эпатажная, харизматичная, притягательная. Только что, идя с ней по рынку, я видела, как она рассыпала гору мандаринов — за то, что их продавец показал на нее пальцем. Десять человек — друзья «жертвы», увидев это, топали ногами и ругались, и она отвечала им, как это может делать только женщина: высовывала язык и поднимала подол сари до неприличной высоты.
Где-то под ореолом закатного красного неба ушедшего далеко под землю, через перелив вечерних колокольчиков, струйка людей вылетает из храма Дурги — среди них хиджры.
Хиджра — третий пол в Индии. Их приглашают на свадьбы, чтобы они обругивали, осмеивали счастье жениха и невесты. Их зовут на открытие офисов, бизнесов, ресторанов, чтобы они насмехались над успехом. Они приходят на рождение ребенка, поднимают пеленку и говорят грязные слова, тем самым замыкают поток других — сладких слов, которые приводят к сглазу. Хиджра — лекарство от сглаза и зависти. Не плюйте через левое плечо и не стучите по дереву. Зовите хиджру.
Они приходят ближе к ночи. Стучатся в проезжающие автомобили, чтобы взять подаяние и не принимают отказа. Они занимаются любовью с мужчинами, которые прячут свою нестандартную сексуальную ориентацию. Я не смотрю на их лица, никто не смотрит. Они как мрачные тени. Цвета на яркой картине. Их нужно хранить вдалеке от света, их нужно немножко бояться.
Встретиться с хиджрой — стало моей мечтой. Их община, их тайны, их традиции — часть Вечного Завета Индии. Часть сакрального. Часть неизменного.
«Я не могу дать тебе денег, но могу подарить тебе свое украшение», — говорю я одной из них на улице. Я снимаю с себя серебряную цепочку с кулоном, она с радостью принимает ее, осматривает меня с головы до ног, обходит как столб по кругу: «Хочешь быть моей подругой?»
На следующий день я отправляюсь к ней домой. Адрес записан на обратной стороне открытки с богиней любви — Лакшми. Крупный мужской почерк.
Она встречает меня у дверей. Я вижу ее вблизи при ярком дневном свете. Слишком яркая косметика на лице, растертая за края красная помада, толстый жирный слой тонального крема затирающий поры. Даже в этом свете, даже в этих тонах, она симпатична мне. Лакшми — не ее настоящее имя. «Покажи мне что здесь настоящее», — говорит она, поправляя волосы.
Теперь она не старается, не жеманничает. Она как женщина — фурия.
Красное расшитое цветами сари. Черные завитые волосы, острые плечи, мужской рельеф рук и десяток тонких браслетов на запястьях. Она суетливо готовит обед, отвечает на звонок любовника, а затем бросает все дела, выключает кипящий рис и садится напротив.
Мы сидим на красных шелковых стульях. Я тону в мире такой притягательно-густой женственности, которой еще не знала. Ее квартира — смесь пряных индийских тканей и запахов, смесь красного и золотого. Мечта богини.
