А война шла полным ходом – ее ведь даже Алаев не ожидал, особенно в таком ключе. Нам теперь грозило многое – ото всех старых врагов Ивана, потому мне покидать дом было настрого запрещено. Охрану снова усилили до максимума, подъезды к единственной дороге к дому патрулировала полиция. Иван и эту ситуацию смог вывернуть в свою пользу – избиратели каким-то образом решили, с подачи специальных людей в интернете, что честному и отважному политику серьезно угрожают: сволочи не любят, когда из их кормушек щедро гребут на переоборудование муниципальных поликлиник! Потому его бедная семья вынуждена жить в страхе и в военной крепости, а сам он дом покидает лишь под охраной вооруженных отрядов. Прошел даже небольшой митинг в поддержку Морозова – «Единственного, кто не боится!», как было написано на плакатах. Я за голову хваталась, обозревая все больше и больше непредсказуемых последствий нашей с Ириной сделки… Мы так ему и пост президента подарим, случайно, между делом, потому что недооценивали его возможность выживать в любых условиях.
Сам Иван событиями доволен не был – он получил много бонусов, но такой дорогой, по которой в других обстоятельствах не пошел бы. Морозов терпеть не может, когда выбирают за него, и уж точно Морозов не мечтал стоять в суде на стороне обвинения. Но злость ни на ком из участников не срывал. А со мной по душам поговорить решил лишь через неделю:
– Не беспокойся, красивая моя девочка, это временно. Но у меня к тебе один маленький вопрос. Милая, почему ты оказалась в машине Коши?
Это не маленький вопрос – это главная суть всех его переживаний, пункт, который определит дальнейшее существование сразу трех человек: меня, Коши и Веры. Уверена, я стала последней, кто на этот допрос попал. Но в силу разумных причин не разговаривала с Кошей наедине, а Веру вообще ни разу не видела в доме. Кошу увозили на операцию, я слышала по обрывкам разговоров – мелкокалиберная пуля все-таки не так сильно раздробила коленную чашечку, как я опасалась, но такая травма все равно теперь будет давать о себе знать всю его жизнь. Теперь он снова в доме – тоже в рамках безопасности, тем не менее я побоялась прокрасться к нему в комнату и спросить хотя бы о самочувствии – нутром чуяла пристальное внимание даже стен.
При допросе надо смотреть в глаза и не задавать вопросы, а эмоции строго выверять:
– Не знаю, почему он так решил, – коротко пожала плечами. – Коша сам приказал садиться к нему. Предполагаю, кошачья интуиция сработала – заметил подозрительных людей или странные машины. Он ведь не знал, что собираются похитить его, а не меня, не знал в тот момент, что действует Алаев.
Это примерно то, о чем должна была заявить Вера: Коша сам так решил, причины нам с ней неизвестны. Иван несколько секунд смотрел мне в глаза, затем кивнул уже без того же напряжения во взгляде. Возможно, ответ Коши хотя бы в общих чертах совпал. И новый вопрос оказался еще неудобнее:
– А что он вообще делал возле тира?
А вот тут мы все трое могли ответить противоречивое. Сказать, что случайно подъехал – опять же по интуиции, что-то раньше засек и решил проверить? Коша наверняка ответил другое. Сказать, что он часто нам компанию составлял? Звучит подозрительно. Но Вера, скорее всего, заявила нечто подобное… Коша учил меня давать показания при учете показаний других лиц, но мы тренировались на двух свидетелях, а не трех. И я выбрала – просто потому, что Ваня Коше доверяет больше, чем Вере, значит, правильнее попасть именно в его слова:
– Вань, а он нередко там появлялся. Разве ты не знал? У них, похоже, с Верой любовь.
– Странно, – взгляд мужа оставался таким же пристальным. – Сама Вера отрицает их отношения.
Он может блефовать, но может и говорить правду – Вера умна, но вряд ли ей просто в голову пришло прикрывать чужие шашни своими шашнями. Я выдавила легкую улыбку.
– Вань, а ты в курсе, что они вдвоем то в бар пойдут, то она к нему сюда приедет – бывало, когда ты в командировку улетал? У ребят поинтересуйся. Я, конечно, делала вид, что меня это не касается. Да меня, впрочем, и не касается. Не будь таким строгим – они молоды и в чем-то очень похожи, мало ли, какая искра промелькнула? Не о каждой искре кричать боссу будешь, особенно когда не знаешь его реакцию.
Выдохнула, когда он вышел из моей комнаты. Надеюсь, что попала в десятку – или хотя бы в мишень. Мне бы с Кошей поговорить… или просто увидеть. Спросить о чем-нибудь – но какой толк теперь спрашивать? Помолчать и вместе послушать тишину. Взглядом обозначить, что на этом конец, все проиграли – выиграл только Иван, хотя и он не радовался. Нам теперь даже на расстояние пятнадцати метров друг к другу подходить нельзя – мы от предыдущего срыва едва спаслись, нового не переживем. Слышала, как парни на кухне ржут: называют Кошу «хромым якудза», а еще сильнее ржут, когда он все-таки с костылями выбирается к ним, наотрез отказываясь от инвалидного кресла. Пройдет еще неделя, месяц, полгода – Коша так и останется хромым, но вряд ли кто-то осмелится хохотать над этим. Коша ведь, как Иван, выживает в любых условиях. И из самой глубокой жопы выныривает с козырями. А я не буду подходить к нему на пятнадцать метров – чтобы снова не утопить. И постараюсь отыскать в Иване хоть что-то, за что можно зацепиться, поскольку теперь он официально подписался под тем, что черное прошлое осталось в прошлом, и сверху печатью Нимовского прибил. Смерть Саши, мое наказание в психушке – все осталось в прошлом, если я только сама смогу с этим смириться. Но я не могла.
Думала, что задохнусь, что в обморок рухну, когда наконец-то смогу его увидеть. Но подобного не произошло, хотя горло и задрожало, подтянулось вверх, готовое давить слезы без повода. Я не искала встречи, но наткнулась случайно. Коша теперь был привязан к дому, как и я сама, а после операции ему нужна длительная реабилитация на свежем воздухе. Так он и оказался в беседке. Так же там оказалась и я. Стояла в пятнадцати метрах за его спиной и не шевелилась, понимая, что здесь свидетелей нашего разговора нет, здесь никто не будет ставить жучки или подозревать тайное свидание – слишком открытое место, чтобы там происходила тайна. Все тайное всегда случается у всех на виду.
Стояла и думала, стоит ли подойти или прямо сейчас проявить силу воли. Любовь к Ивану когда-то была сладкой, потом стала безвкусной, и почти достигнутое равнодушие теперь – тоже безвкусное. Страсть к Коше на вкус горькая. А во время поцелуев горечь перемешивается со жгучим перцем – такой она была до одного выстрела пару недель назад. Теперь вдруг стало иначе – я поймала этот вкус, но не смогла его определить. Как будто стало меньше горькой страсти и больше неразумной радости – что сидит там, живой и почти здоровый. Сутулится, задумавшись над чем-то. Раньше я не замечала, что Коша сутулится, – возможно, следствие ранения или постоянной боли. Так пусть сидит – он отойдет, переживет. Если только я прямо сейчас не сяду напротив и не закручу все заново. Ведь смогли мы не видеть друг друга столько дней – лишь прислушивались к отдаленным голосам за стенами, надеясь поймать «свой». А остальное точно будет проще. Мне хватило ума не сделать еще один шаг к нему, но никак не хватало воли, чтобы развернуться и уйти.
