Соответствует ли этому относительному бытию, бытию для сознания, абсолютное бытие, бытие само в себе? Служат ли явления, называемые нами телами, указаниями на действительное, обладающее бытием без всякого отношения к моему сознанию?
Все люди убеждены в этом. Всякий думает, что мир более чем фантасмагория в его сознании, что являющийся телесный мир указывает на некоторое «само-в-себе», являющееся в нем. Что такое это «само-в-себе»? Кант говорит: мы не знаем и не можем знать этого; это – необходимая «та сторона» сознания, трансцендентное. Действительно ли дело так безнадежно? Я не думаю. Я полагаю, что вместе с Шопенгауэром и со всякой идеалистической философией можно сказать: кое-что из того, что есть действительное само в себе, мы во всяком случае знаем; по крайней мере про живые создания все думают, что знают, что они такое сами в себе. Они даны нам как тела с своеобразной структурой и с разнообразными внешними и внутренними явлениями движения; даже самое проницательное физиологическое исследование не обнаружит ничего другого. Тем не менее всякий верит, что здесь существует еще нечто другое – это внутренняя жизнь, которую можно сравнить с той, которую он переживает в самом себе.
Что за основание этого предположения? Очевидно, Шопенгауэр прав, находя основание для этого в том факте, что мы даны нам самим двояким образом. Я знаю о себе совершенно непосредственно как о хотящем, чувствующем, ощущающем, представляющем существе. С другой стороны, я дан себе как телесное существо, я воспринимаю свое тело и представляю его себе как телесный объект среди других. И вот, между явлениями внутренней жизни и явлениями жизни телесной оказывается правильное соответствие; чувства сопровождаются изменениями и в кровообращении, и в положении тела, влечения и стремления сопровождаются движениями системы органов в частностях или в целом; воздействия на тело обнаруживаются во внутренних явлениях, в чувствах или ощущениях. Следовательно, моя телесная жизнь служит зеркалом моей душевной жизни, телесная система органов есть доступное внешнему восприятию выражение воли и системы ее влечений; тело есть видимость или явление души.
Я, данное таким образом себе, как двойное существо, становится теперь ключом к толкованию внешнего мира. Шопенгауэр напоминает о той двуязычной надписи в Розетте, с помощью которой сделалась впервые возможной разгадка египетских иероглифов. Подобно тому как здесь нахождение рядом одного и того же содержания на известном и неизвестном письме привело к толкованию неизвестных знаков, так и нахождение рядом друг с другом внешней и внутренней сторон действительности в отдельной жизни становится ключом для толкования внешней стороны вообще; мы научаемся понимать телесные формы и явления, как символы внутренних явлений. По отношению к людям мы достигаем поразительной верности толкования; всякое движение, всякий жест, всякое вздрагивание мускулов лица делается для нас понятным символом внутреннего явления; при речи мы вообще забываем, что имеем дело с символами; мы предполагаем, что слышим, или читаем непосредственно самые мысли; лишь путем размышления мы догадываемся, что все, что поступает к нам извне, есть не что иное как сотрясения воздуха, производимые телом при помощи особенного механизма; точно так же все, что мы находим в книге, состоит исключительно в небольших мазках туши на белой бумаге. Мыслей нет между листами книги, точно так же как они и не переносятся в наше ухо через воздух; мысли производит читатель или слушатель посредством истолкования этих символов, которые сами по себе ничего общего с мыслью не имеют. Если бы мысли лежали в книге готовыми, так что приходилось бы только вынимать их оттуда, тогда не было бы надобности в искусстве истолкования, тогда не существовало бы и никакого различия в мнениях насчет содержания.
Как далеко теперь простирается это толкование? Нельзя установить никакой прочной границы; в общем можно сказать: доступность телесного мира толкованию уменьшается по мере того, как утрачивается сходство телесных явлений с явлениями моей телесной жизни. Чем сходство это больше, чем ближе сношения, тем вернее толкование. Лучше всего мы понимаем нашу ближайшую среду: с уменьшающейся верностью понимаем мы сотоварищей по племени и народности. Члены чужого народа представляют для толкования уже значительные трудности, особенно в области более тонкого, более духовного развития внутреннего мира: лишь путем трудного процесса изучения языка овладеваем мы системой важнейших символов мысли, и притом в большинстве случаев более или менее несовершенно; для более тонких оттенков мира представлений и чувств искусство истолкования недостаточно; лишь тот, кто, долго живя среди чужого народа, срастается с ним и становится как бы членом его, достигает того тонкого понимания, которым мы обладаем для внутреннего мира нашего собственного народа. Впрочем, и внутри народа общественные подразделения проводят для понимания более или менее резкие границы. Еще более несовершенно понимание между различными расами, различными культурными кругами; здесь оно начинает ограничиваться более грубыми чертами жизни представлений и чувств. Если мы спустимся к животному миру, то вместе с языком вообще отпадает самая тонкая система символов, в которой объективируются представления внутренней жизни; поэтому об этой стороне внутренней жизни животных мы можем составить себе лишь очень неопределенные представления. Более приятной остается для нас сторона воли; однородные системы органов и их устройство толкуются нами в смысле однородности влечений и возбуждений чувств. По мере того как уменьшается однородность системы органов, в той же мере уменьшается и эта форма понимания; в более низком мире животных аналогии хватает уже только для того, чтобы познавать самые грубые черты внутренней жизни. Для растительного мира способность понимания падает еще ниже, а для мира неорганического исчезает и последний его отблеск: здесь телесный мир совершенно перестает быть доступным для нашего разгадывания символов. Но что в действительности и здесь существует еще внутренняя сторона, к этому приводит как метафизическое рассмотрение, отметившее, как мы видели, постоянную связь неорганического бытия с органическим, так, здесь, гносеологическое соображение. Сказать, что неорганические тела суть только тела, значит сказать, что они имеют только относительное существование и вообще не суть что-нибудь само по себе. Тот, кто не хочет сказать этого, должен будет допустить, что и элементы неорганической материи суть символы некоторого само в себе, определение которого мы можем искать только в том направлении, которое указывается нам развитием этого само в себе в животном мире.
Конец этого рассуждения был бы, следовательно, такой: я познаю действительное, как оно есть само в себе, поскольку я сам являюсь им, или поскольку оно есть именно то, или подобно тому, что я есмь, именно дух. Это истина того, что издавна говорила греческая философия: подобное познается только подобным.
Замечательно при этом своеобразное отношение между внешним или феноменальным познанием и основывающимся на истолковании постижением явлений. Его можно выразить в следующем парадоксе: чем больше мы понимаем (begreifen) вещи, тем меньше мы их постигаем (verstehen), и наоборот. Мы лучше всего понимаем явления в органическом мире, то есть здесь мы в состоянии охватить их в столь строгие логические (выраженные в понятиях) формулы, что они становятся доступными счислению. Жизненные же процессы оказывают гораздо более сильное сопротивление логически-математическому формулированию и счислению; биология работает исключительно с эмпирическими законами, свести которые целиком на последние элементарные законы природы до сих пор все еще оказывается невыполнимым. Наименее доступен счислению человек; поэтому-то на его действия до сих пор не перестают смотреть как вообще на свободные от закономерности или как на действия чуждого закономерности деятеля, так называемой свободной воли, чем вообще отрицается его понятность, его выразимость в понятиях. Совершенно обратно обстоит дело с постижением: одну лишь человеческую жизнь постигаем мы вполне; в истории – maximum постижения; оно уменьшается в зоологии и ботанике и совершенно погасает в физике и астрономии, где математическое понимание наиболее совершенно. Сводя все это в одно, мы можем образно сказать: мир написан в высшей степени богатой знаками тайнописью. Каждый знак, каждая более или менее самостоятельная телесная система, означает мысль Бога, конкретную идею, которая есть момент одной великой всеобъемлющей идеи действительности. Из этих полных смысла знаков человеческий дух умеет разгадывать с некоторой уверенностью лишь немногие – это символы человеческой духовной жизни, образующие его ближайшую жизненную среду. Другие обнаруживают некоторое сходство с этими последними: это – типы органической жизни земли; однако разгадывание здесь уже очень несовершенно, – стоит вспомнить об инстинктах животных. Наконец, мы окружены бесчисленной массой знаков, существование которых мы хотя и замечаем, но смысл их не поддается никакой попытке разгадывания: это – мир физико-химических и астрономических фактов.
