И вот, так мог бы продолжать Юм, если разобрать эту настоящую мысль Канта: познание a priori и, следовательно, всеобщее и необходимое познание фактов возможно посредством априорных, не выведенных из опыта синтетических функций, – то она оказывается, конечно, тоже не выдерживающей критики. Допустим, – как мы, без сомнения, и должны сделать, – что такого рода синтетические функции существуют и что они имеют для построения нашего опытного мира существенное значение, все-таки против кантовского взгляда поднимаются важные сомнения.
Прежде всего поднимается вопрос: каким образом знаем мы об этих функциях, – a priori или посредством опыта? Кант обходит этот вопрос; а между тем без ответа на этот вопрос в его смысле труд его является напрасным. Если мы не обладаем априорным познанием этих функций, – а я не знал бы, какой смысл можно было связать с этим выражением, оставаясь даже в кругу кантовских мыслей, – если мы знаем о них только посредством опыта, конечно, внутреннего, антропологического опыта, тогда все основоположения, в которых определяется форма этих функций, опять-таки имели бы лишь эмпирическое значение. Утверждения: пространство и время суть формы созерцания человеческой чувственности, категории – формы мышления человеческого рассудка, были бы теперь обобщениями антропологии; и аксиоматические положения, высказывающие природу нашего созерцания пространства или наших функций суждения, как законов действительности, остались бы, в конце концов, положениями эмпирического происхождения и эмпирического значения; с ними связывалось бы само собой понятное условие: поскольку синтетические функции остаются тождественными. Оставалось бы мыслимым, что существуют люди, или человекоподобные существа с отклоняющимися формами ума; оставалось бы мыслимым, что сам ум испытывает превращения, что наше потомство, что я сам нахожусь в переходной стадии к другим формам понимания; перейди я примерно к четырехмерному созерцанию пространства, аксиомы из прежнего созерцания пространства утратили бы для меня свое предметное значение. Пусть это предположение считается сколько угодно невероятным, – оно остается мыслимым, а с этим утрачивается и доказательство в пользу строгой всеобщности и необходимости тех начал. Они сохранили бы свое значение с оговоркой: пока и поскольку пространство, время и категории в этом определенном их виде суть конструктивные факторы мира явлений.
Вопрос этот, обойденный Кантом, был поставлен и разрешен в смысле эмпиризма Л. Фризом в его «Новой критике разума»: познание формальных элементов познания мы приобретаем лишь посредством опыта. Говорили: Фриз искажает этим мысли Канта, – критическая философия имеет в виду не психологическое указание антропологического факта, а трансцендентальное исследование возможности опыта. А последнее достигается не наблюдением того, что люди действительно делают, а размышлением над тем, что в каждом познании должно быть признаваемо необходимой составной частью, которой нельзя элиминировать без того, чтобы не уничтожить его, – размышлением над аксиоматическими элементами познания, каковыми оказываются именно синтетические основоположения, выражающие природу созерцания пространства и времени, и форм мышления; без предположения их объективного значения опыт вовсе невозможен.
Совершенно верно, – такова мысль Канта. Но, возразил бы Юм, это-то именно и есть petitio principii: я отрицаю аксиоматический характер закона причинности в кантовском смысле, и при всем том я считаю опыт возможным, – опыт, как мы действительно имеем его в науках, хотя и не как систему строго всеобщих и необходимых положений, а как систему положений презумптивно всеобщего значения. Для этого физик действительно не нуждается ни в каком ином предположении, кроме презумптивно всеобщего значения трансцендентальных принципов. Он может спокойно предположить не только то, что мыслим какой-нибудь мир, в котором, например, наш закон причинности не имел бы никакого значения, а также и то, что в нашем мире может каждое мгновение наступить какое-нибудь явление, не поддающееся построению по закону причинности, например, какое-нибудь движение, происходящее совершенно изолированно, без всякого отношения ко всем предыдущим и последующим движениям. Фактически физик, если бы ему действительно представился такой случай, не перестал бы доискиваться его причины и действия; он, следовательно, совсем не познал бы или не признал бы такого изолированного случая; но остается мыслимым, что случай этот действительно не имеет ни причины, ни действия и остается также мыслимым, что мы, вследствие неоднократных опытов тщетного разыскивания причины и действия известных явлений, мало-помалу были бы все же принуждены не применять к ним более категории причинности. Точно так же обстоит дело и с аксиоматическими положениями, отправляющимися от природы пространства: мы предполагаем, что физическое пространство вполне соответствует геометрическому, что оно, как это последнее, непрерывно и однородно. Но остается мыслимым, что оно и не таково; остается мыслимым, например, физическое пространство с внутренней неоднородностью. Мы предполагаем, что движение, если только оно не встречает физических препятствий, будет продолжаться с одинаковой скоростью; и там, где этого не происходит, где тело утрачивает свою скорость, мы предполагаем, что оно находится под влиянием каких-нибудь физических сил. Но остается мыслимым, что наше предположение не верно, что различные пространства, как таковые, обладают различной степенью доступности к прохождению, что в пространстве, как таковом, имеются как бы метафизические неровности. Также и здесь, если бы кто-либо предложил объяснить таким предположением, например, замедление какого-нибудь космического движения, то мы не стали бы входить в это, а продолжали бы настаивать, что тут замешаны неизвестные нам препятствия, и при этом нас вряд ли можно было бы уличить в заблуждении. Тем не менее все-таки мыслимо, что это было бы заблуждением. А большего и не нужно для того, чтобы опровергнуть доказательства Канта.
Но если бы теперь возразили на это: Кант именно доказал, что физическое пространство не отличается от геометрического, что то, в чем распростерта вся природа, есть чисто-субъективное созерцание пространства, – то на это пришлось бы ответить следующее.
Конечно, Кант предполагает, что пространство, время и категории – чисто субъективные факторы познания и, как таковые, обладают всеобщностью и необходимостью для всего, что бы ни стало предметом субъекта. Но по какому праву? Сам он строит всякое познание опять-таки из двух факторов, природы субъекта и воздействий (аффекций), испытываемых последним от вещей. Каким способом думает он отчетливо отделить эти два фактора друг от друга? Ведь нам дан один только продукт, мир представлений, – каким способом думает он из одного этого продукта определить факторы, из одного произведения определить множителя? Кант сам выставляет утверждение: «частные законы природы» никоим образом нельзя было бы вывести из одного только рассудка, для этого необходим «опыт». Но ведь если для закона тяготения должен привзойти опыт, то почему не должен он привходить и для закона причинности? Если для всякой определенной локализации, например, географической или астрономической, необходим опыт, то почему же не нужно его для образования представления самого пространства? Если же образование представления пространства соопределяется еще и природой действительности самой в себе, то ведь в таком случае тот же самый субъект, будучи перемещен в какой-нибудь другой мир, образовал бы какую-нибудь другую форму созерцания, может быть совсем несравнимую с нашим пространством. То же и с формами мышления; один и тот же субъект, будучи перенесен в другую среду образовал бы, может быть, совершенно другое понятие об естественной закономерности или даже не образовал бы никакого. А отсюда вытекало бы и тут следствие, что безусловно всеобщих и необходимых суждений о фактах не может существовать; основоположения имели бы тогда значение лишь постольку, поскольку рассудок находил бы перед собой действительность, однородную с нашей, – а за этими пределами значения не имели бы. Как мыслим мир, который не давал бы нашему уму повода к образованию закона тяготения, так мыслим и мир, в котором он не развил бы закона причинности.
