Ясно, что эта способность стоит в теснейшей связи с той особенностью, в которой издавна видели преимущество человеческого мышления перед мышлением животных: с мышлением в понятиях. Сущность мышления в понятиях покоится на разложении данных созерцательным представлением соединений; оно состоит во внутреннем организировании созерцания; анализ и синтез – две стороны этого процесса. В понятии отдельные стороны созерцания поставляются сами по себе и затем в суждении снова приводятся в отношение друг к другу. Тяжелый камень погружается в воде на дно, сырое дерево не горит; такое простое суждение восприятия предполагает, однако, за собой сильную умственную работу. Глаз человека видит не более, чем глаз животного; но то, что в животном сознании остается смутным созерцательным соединением, разлагается человеческим умом на множество слагаемых, которые он потом снова соединяет в единую систему. Он поставляет отдельно саму вещь, затем ее свойство, точно так же движение, – от движения он в свою очередь отделяет направление, скорость; потом все эти моменты совокупного явления он охватывает в суждении в одно целое, но целое расчлененное, в котором каждый отдельный момент имеет уже свое определенное место. Очевидно, лишь благодаря этому организированию созерцания, предполагающему собой глубокий анализ, стало возможным познание естественных законов. Лишь после того, как из созерцания движущегося тела были выделены постоянная субстанция и преходящее явление движения, а из движения в свою очередь было выделено направление и поставлено относительно самостоятельно, – рассудок мог идти далее к законам тяготения или инерции. Создание той системы понятий и категорий, которая имеет в языке свое объективное выражение, полное расчленение действительности, соответствующее расчленение речи, – вот какую чудовищную работу совершил человеческий дух, прежде чем он мог приняться за научное исследование вещей. Теперь индивидуум приобретает этот результат работы бесчисленных поколений предков почти без труда, в течение первых двух-трех лет своей жизни, чтобы затем, в следующие два десятилетия, достигнуть того усовершенствования, которое претерпела эта система понятий благодаря научному мышлению.
Если спросить об условиях этого развития теоретических способностей в человеке, то их придется, конечно, искать во всей его психофизической организации. В высшей степени значительную роль играла при этом, без сомнения, рука. Органы чувств вряд ли обнаруживают какое-нибудь преимущество человека, – напротив того, в руке он обладает поразительным орудием исследования. Она разделяет и соединяет вещи и свойства или состояния в действительности. Она дает и отнимает у тела форму, положение, движение, цвет. Как беспомощно стоят, напротив того, перед вещами четвероногие, обладающие только одним орудием схватывания – зубами. Неудивительно, что вещи остаются для их рассудка такими немыми и, по-видимому, говорят лишь одному их желудку. Обратите, напротив, внимание на то, как уже малый ребенок экспериментирует рукой над вещами, поворачивает их так и сяк, осматривает, ставит их и опрокидывает, разлагает и складывает. Эти практические анализ и синтез, производимые над вещами рукой, повторяются затем в анализе и синтезе, производимых рассудком над созерцательными представлениями. Ручным инструментам соответствуют понятия рассудка. Отличительным признаком человека справедливо были сочтены следующие два обстоятельства: что он производит орудия и что он мыслит в понятиях; это действительно стоит в теснейшей связи. Активное отношение человека к созерцательным представлениям, пассивно пропускаемым мимо себя животным, основывается в своей первой возможности на обладании рукой, которая всегда готова вмешаться, экспериментируя, в ход явлений. Эксперимент естествоиспытателя есть лишь дальнейшее развитие примитивного экспериментирования детской руки. И кто, будучи ребенком, не освоился с вещами этим способом, тот не познакомится уже с ними во всю свою жизнь, если бы даже он собрал в своей голове всю книжную премудрость мира.
Возвращаясь теперь к нашему рассмотрению, мы, следовательно, скажем: с точки зрения теории развития нигде не может быть речи об абсолютной априорности известных функций. Пространство, время, категории, так же как и глаза, уши, мозг, – выработались в ходе развития. Они, как и эти последние, принадлежат теперь к наследственному достоянию индивидуума, по крайней мере в известном смысле; равно как и вся передаваемая с языком система понятий должна быть причисляема к его историческому наследию; индивидуум находится во владении этим наследством еще задолго перед тем, как начинает думать сам; последнее образует как бы априорную прибавку к тому познанию, которое он приобретает в дальнейшем ходе своей жизни. Ведь нет ни малейшего сомнения, что этим a priori всюду определяется его миросозерцание; все, что бы ни представлялось его пониманию, апперципируется им при помощи унаследованных форм созерцания и мышления. С другой стороны, мы не будем думать, что это духовное достояние априорно в том смысле, что составляет собой природу ума, в качестве системы форм, абсолютно неподвижных и не стоящих ни в каком отношении к действительности. Мы скорее скажем: подобно тому как все органы образовались в соприкосновении живого существа с окружающей средой, так образовался и самый важный и самый тонкий орган – ум. Подобно тому как плавники могли возникнуть лишь в воде и в постоянном с ней соприкосновении, как уши могли возникнуть лишь в среде, распространяющей звуковые волны, так и внутренние органы нашего созерцания и нашего мышления могли возникнуть лишь в той среде, как ее представляет собой наш мир. Конечно, мы не можем показать здесь такой же приспособленности, как у плавников, мы не можем, выступая из нашего мира представлений, сравнивать его с действительным миром; но если мы вообще допускаем, что субъект и его ум развивались в существующем мире, то мы не можем не думать, что мир есть содействующий фактор при образовании ума.
Итак, заключение было бы, следовательно, такое: Кант не достиг своей первой и настоящей цели, на которую было направлено доказательство эстетики и аналитики: ему не удалось доказать возможности познания фактов из «чистого разума», а с этим вместе и возможности строго-всеобщих и необходимых суждений о фактах. В этом пункте эмпиризм Юма сохраняет перед ним свое право.
С другой стороны, кантовская теория познания содержит в себе ряд ценных и прочных элементов, и их мне хотелось бы теперь вкратце отметить.
Прежде всего она внедряет ту важную истину, что познание – не собрание «впечатлений», а продукт самопроизвольной деятельности субъекта. Эмпиризм склонен к такому недоразумению: душа – первоначально лист чистой бумаги, на который вещи посредством чувств наносят свои знаки. Это воззрение, благодаря сенсуалистическим и эмпирическим теориям, влачит свое существование вплоть до настоящего времени, начинаясь еще с сенсуалистического материализма древних, предполагавшего, что с поверхности вещей отделяется, подобно кожице, тонкое телесное изображеньице и проникает в чувствилище.
Полная неудовлетворительность такого воззрения, делающего субъект пассивным приемником для впечатлений, превосходно выставляется на свет кантовской теорией. В нашем познании нет решительно ничего, что входило бы таким образом в душу извне. Уже простое ощущение: свет, звук, вкус – не напечатлевается ей извне, а производится ею при встрече с окружающей средой как нечто такое, что вообще существует лишь в ней, как ее собственный продукт. Это предполагается Кантом, как само собой понятное; напротив, он подчеркивает, что и всеобщие формы чувственно-созерцательного мира, пространство и время – порядки самопроизвольно производимые субъектом, а вовсе не отпечаток существующего по себе пустого пространства или пустого времени. Их действительность состоит только в живой функции субъекта, обнимающей множественность мементов ощущения в единство созерцания.
