Мы не можем не думать, что сущая сама в себе действительность, к которой субъект стоит в первоначальном и неопределимом далее отношении, становится как-нибудь поводом к этого рода представлению ее; мы можем приписывать ей «умопостигаемые» порядки, находящиеся в каком-нибудь соответствии с формами нашего созерцания; но сами эти формы созерцания суть не отпечатки в субъекте, а его создания. А этим дается и то, что и сами предметы внешнего мира есть создания субъекта: тела и их движения – это явления.
Еще заметнее справедливость этого в применении к понятиям. Понятие не есть накопление впечатлений, общий образ, в котором общие черты усилены, а отклоняющиеся затушеваны, подобно тому как такие образы приготовляются в последнее время на фотографической пластинке, которую несколько раз ставят перед сходными предметами и таким образом механически воспроизводят на ней тип, например – врача, духовного и т. п. Понятие существует лишь как живая функция обнимания разнообразия созерцаний. В применении к более общим понятиям дело вполне очевидно; если можно еще обманываться, например, насчет того, будто понятие яблока пассивно сохраняется в памяти, подобно упомянутым фотографиям-типам, хотя, однако, и здесь уже могла бы представиться трудность в воспроизведении «общего образа» больших и малых, красных и зеленых, круглых и угловатых яблок, – то уже абсолютно ясна невозможность общего образа, фрукта вообще, в котором одинаковым образом были бы представлены и яблоки, и вишни, и орехи, и фиги и т. д. А тем более общий образ плода, или тела, или вещи вообще, или общий образ цвета, формы, величины, быстроты, направления, единства, множественности, действительности, возможности, отрицания! Ясно, что понятия этого рода не могут возникнуть путем какого-нибудь рода фотографических операций; они вообще существуют не в форме созерцательных образов, а лишь в деятельности обнимания, оперирования со множественностью возможных созерцаний, причем слово или какой-нибудь другой знак служит в известном смысле заместителем представления. Правда, без созерцательных представлений не существовало бы и этих понятий, и значение их заключается только в том, что существуют созерцательные представления, которые мы обнимаем понятиями или которыми овладеваем с их помощью.
Мы скажем, следовательно: всякое познание есть деятельность субъекта и, как таковая, оно есть a priori. Правда, – a priori не в том смысле, чтобы оно было внутренним явлением, стоящим вне всяких отношений; как всякая деятельность, так и деятельность ума обусловливается природой тех вещей, на которые она направляется. Ощущения – проявления деятельности субъекта, к которым его вызывает окружающая среда; раздражение соопределяет качество ощущения; ощущение же, в свою очередь, делается раздражением, вызывающим субъект к произведению созерцательного представления, а последнее – раздражением, вызывающим к произведению системы понятий. Можно, следовательно, также сказать: всякое познание есть a posteriori, это относится как к примитивнейшему ощущению, так и к высшим категориям. Это в сущности имеет в виду и Кант; нет действительного познания, в котором не было бы обоих элементов – априорного и апостериорного: созерцания без понятий слепы, понятия без созерцаний пусты. Но только та проблема, спасти для известных положений – «синтетических основоположений чистого рассудка» – всеобщность и необходимость одновременно с их предметным значением, заставила его удержать взгляд, что известным элементам присуща чистая и абсолютная априорность.
Этим дается в то же время еще нечто другое. Вместе с Кантом и со всеми рационалистами, нисходя до первых греческих философов, мы скажем: научное познание исходит не из чувств, а из рассудка; оно производится не восприятием, а мышлением в понятиях. Конечно, философский эмпиризм не нуждается здесь в поучении. Юм и Д. С. Милль хорошо знали, какая роль в науке приходится на долю чувств и какая – на долю мышления; Юм не написал бы теории познания, а Милль системы индуктивного метода, если бы они держались воззрения, что глаза и уши – истинные органы научного познания. Также и Бэкон – эмпирист не в том смысле, что он будто бы первый обратил внимание своих современников на то, что они должны открыть глаза, если хотят узнать что-нибудь о вещах. Напротив, он обращает внимание на то, что собранием восприятий еще ничего не достигается; конечно, нужно делать и последнее, но лишь за этим начинается уже собственно научная работа, inductio vera. Плохая индукция, inductio per enumerationem simplicem, – та довольствуется тем, что подсчитывает несколько случаев и потом делает из них общий закон. Что Бэкон считает своей заслугой, так это изобретение метода образовать на основании отдельных наблюдений суждения, действительно имеющие всеобщее значение, т. е. производить науку. Посчастливилось ли ему здесь, это другой вопрос, но задачу он видел правильно.
В самом деле, только самый поверхностный взгляд может остановиться на том, что научное познание происходит из восприятия. Не чувства сделали Коперника основателем новой астрономии или Галилея основателем нового естествознания, а рассудок; можно было бы даже, вспоминая Платона, сказать: только благодаря устранению чувственного призрака проникли они к истине. Для чувств или для людей, не выходящих за пределы восприятия, геоцентрическое воззрение, аристотелевское различение легких и тяжелых тел, из которых первые обладают стремлением двигаться вверх, а последние – вниз, и притом по мере их легкости или тяжести, – много яснее, чем учение современной науки; точно так же и положение аристотелевской механики; произведенные внешней силой движения прекращаются сами собой, если сообщенная толчком скорость истощается; так показывает это повседневный «опыт». Лишь выходящее за пределы восприятия мышление ведет к новым воззрениям, причем оно, правда, берет себе в услужение восприятие в виде наблюдения. Мышление разлагает разнообразные движения падения и поднятия, бросания и толчка – на их составные элементы, древняя же физика, следуя за восприятием, просто принимала их как абсолютные факты: так, действительное движение получившего толчок тела оно объясняет из совокупного действия стремления к инерции и того противодействия, которое должно постоянно преодолеваться им; действительное же движение падения, – является ли оно движением вверх, или вниз, – оно объясняет из общей тенденции тягогения и инерции в совокупном действии со статической тенденцией среды. Так Ньютон разложил небесные движения, сведя их на совокупное действие первоначального тангенциального движения и тенденции тяготения. Древняя космология и здесь просто формулировала восприятие, как оно дается: движение небесных тел есть простое, однообразное, вечное круговое движение
[99].
Итак, наука всюду оказывается делом освобождающегося от чувственного восприятия размышления; восприятие сводится в наблюдении или эксперименте хотя и к необходимому, но решительно вторичному моменту. Чем далее развивается наука, тем незначительнее становится роль восприятия. В настоящее время очень заметен этот процесс оттеснения восприятия в биологических науках. Физиология и эволюционная теория начали превращать старые «описательные» науки, собиравшие восприятия, в системы мысли. Так и о дарвиновской теории можно сказать, что она в том же смысле «противоречит здравому смыслу», в каком Кант выразился так о теории Коперника; она противоречит той истине восприятия, что видовой тип постоянен. Даже история оказывается охваченной этим стремлением превратиться из собрания восприятий (воспоминаний и показаний) в систему понимаемых истин; учение о законах экономической жизни положило в этой области начало, и его влияние на образование исторических наук, очевидно, быстро повышается. Ясно, что законы политической экономии произошли не из собрания восприятий, а найдены дедуктивным мышлением. Даже можно пойти далее и сказать: историческое исследование также добывает свои выводы не путем собрания свидетельств: кто a priori не знает, что случилось, того не могут научить этому свидетельства; кто не умеет искать, не находит ничего; кто не умеет спрашивать, тому источники не дают ответа, а заваливают его путаницей слухов и мнений. Спрашивать же может лишь тот, кто знает, о чем идет дело. Совершенно справедливо говорит старик Гераклит: многознание не родит ума.
