Если оставить в стороне спекулятивную философию истории, мнящую, что она разрешила задачу, подсчитав под схематическим руководством народы и времена и наклеив каждому этикетку с изречением, в знак того, что он прошел через диалектический процесс, – то все, что было в действительности предпринято в указанном выше направлении, не шло далее того, что выхватывались отдельные значительные события и связывались с их историческими условиями, как цели и средства. Так сделалось обычным рассматривать Римское государство как провиденциальное подготовление христианства, или гуманистическое движение – как подготовление Реформации: уже Лютер философствует таким образом: никто до сих пор не знал, для чего Бог произвел великое переселение народов, теперь же весь свет видит, что это совершилось ради Евангелия. Правда, без такого совпадения исторический ход был бы иным. Было ли бы это несчастьем? Было ли счастьем временное соглашение Лютера с Гуттеном и остальными врагами «темных людей»? Кто захочет сказать это? Ведь никто не может построить ход вещей, который наступил бы при некотором изменении факторов. Мы можем сказать: исторический ход, как он действительно совершился, был не единственно возможный; но мы не можем сравнить возможное с действительным и сказать: между всеми возможными путями вот этот был наилучший. Допустим, что Крестьянская война приняла другой оборот, что колумбовские корабли погибли, что Карл Великий был разбит саксами, или что Гибралтарский пролив закрыт, а Суэцкий перешеек является, напротив, удобным проливом – и вся история европейского мира примет совершенно другой вид. Хуже или лучше? – никто не может сказать. Мы можем верить, что хорошо так, как случилось, и к этому нас склоняет естественный инстинкт, побуждающий нас принимать действительное за необходимое и привычное за хорошее; но мы не можем доказать этого. На это может надеяться лишь наивная ограниченность, которая из-за действительности вообще не видит другого, оставшегося в лоне возможности; или счастливое самодовольство спекулятивного метода, мнящего, что он в своих понятиях владеет движущими мир силами, называемыми «идеями», которые, не отклоняясь от своего предустановленного пути, пользуются случайностями действительного, какими бы эти последние ни были.
Замечательно, впрочем, что почти при всех событиях, производивших большие исторические повороты, противостоят друг другу два понимания: одно смотрит на событие, как на хорошее, другое – как на дурное. Возьмем, например, изображение реформации у протестантов и католиков: там она представляется, как спасение немецкого народа от рабства и упадка, здесь же – как начало всякой смуты и разложения, вывести нас из которого теперь снова сильно старается церковь. Или возьмем изображение французской революции у демократов и роялистов. Или предоставим написать историю иудеев хананеям, истории испанцев – сарацинам, истории англичан – народам, растоптанным и уничтоженным ими во всех частях света: в общем происходили бы те же самые события, но снабженные противоположными знаками – признак, что в оценке достоинства мы имеем дело не с объективным познанием, а с субъективными чувствами.
Если что вносит, однако, в понимание известное единодушие, так это то обстоятельство, что в конце концов история больше пишется одной стороной, именно оставшимися в живых победителями; мертвые – тихие люди. Это относится и к тем, которые падают во внутренней борьбе. Будь проведена контрреформация, история Реформации казалась бы в памяти людей подобной анабаптистскому движению. Таким образом, происходит то, что исторический ход, покровительствуя победителям и осуществляя настоящее, является как ряд определений неба. Если затем еще занавес, скрывающий будущее, размалевывается собственными надеждами и идеалами, то не удивительно, если дело идет на лад и вся история представляется как прямой путь к предопределенной цели. Именно это же самое обстоятельство послужило причиной того, что теологические философы истории просмотрели то, какой странной в сущности оказывается история иудейского народа. По старому воззрению, божественное водительство наиболее видно как раз на этом народе; в Священном Писании мы находим даже доподлинное изображение того пути, которым Бог вел свой избранный народ. Он предопределяет ему страну и среду окружающих соседних народов. Он призывает для него судей и пророков и лично снабжает их наставлениями; Он постоянно вмешивается в судьбу народа со своими спасительными чудесами, при Красном море и в лагере ассириян перед Иерусалимом; наконец, Он в течение целых столетий посылает ему пророков и проповедников о Мессии, которого Он имеет послать. И, в конце концов, народ этот, когда является Мессия, отвергает Его и потом сам отвергается Богом, как неисправимый.
Еще яснее становится невозможность телеологического построения в судьбе индивидуальной жизни. Во все времена, склад судеб собственной жизни служил для индивидуума последней и глубочайшей причиной веры в руководящее Провидение. С простыми, по-видимому, случайностями связываются значительные повороты в жизни, из тяжелой нужды и стеснения открывается непредвиденный выход, даже неблагоприятные происшествия приводят, в конце концов, к спасительным последствиям; ты видишь, что не сам ты с твоим прозаическим разумом привел свою жизнь к хорошей цели, и ты с благоговением говоришь: что такое дитя человеческое, что ты памятуешь о нем, – и что такое Сын человеческий, что ты печешься о нем?
Но если ты попытаешься превратить свою веру в познание, то скоро нагромождается целая гора трудностей и сомнений. Правда, все, что случилось, способствовало осуществлению настоящего состояния. Но разве оно самое лучшее, какое только возможно? Соответствует ли твоя жизнь в своем целом ходе твоему идеалу? Разве не было бы мыслимо исполнение его более полное, высокое, более чистое? А что с теми, которые вообще потерпели неудачу в жизни? Или таких нет? Это значило бы уж слишком резко противоречить фактам. В чем же причина этого? Ошиблась ли здесь руководящая рука в самой себе? Или у тебя хватит духу сказать: жизненные обстоятельства и судьба были и для таких людей наилучшими, какие только они могли иметь; если же они, несмотря на это, не достигли добропорядочной и хорошей жизни, то причина тому лежала в них самих; всякая перемена в обстоятельствах, в воспитании, в обществе повела бы за собой еще худшую неудачу.
Я не думаю, чтобы нашелся охотник взять на себя защиту такого тезиса. Напротив, если мы видим что-либо в этих вещах, то ведь конечно следующее: редко встречаются такие безнадежные природные задатки, из которых ни при каком складе жизненных условий нельзя было бы сделать сколько-нибудь сносную жизнь. В очень многих случаях нам кажется, будто мы ясно видим, что не в воле и не в самом существе лежала причина, если эти задатки не достигли правильного развития, а в неблагоприятных обстоятельствах, в жестокой ли бедности и низком положении, или в роскоши и недостатке серьезных, принуждающих и поощряющих волю задач, или в тупом безучастии окружающей среды, или в коварном искушении со стороны дурных приятелей.
Итак, о постижении телеологической необходимости не может быть речи и в этой области. Пусть вера, оглядываясь в конце пройденного пути на многообразно переплетенные жизненные тропы, по которым она была ведена, с благодарностью чтит в них высшее руководительство; но говорить здесь о познании было бы большой смелостью. Так судит и религиозное чувство. Оно говорит: как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень, или кто был советником Ему?.. Но к признанию в незнании оно тотчас же присоединяет признание в вере: все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки! (Римл. XI, 33 и ел.).
