Этого будет здесь достаточно для характеристики нового воззрения о происхождении органического мира. С ним связаны еще многочисленные вопросы и трудности. Как представить себе возникновение первых живых существ? Как происходит наследование? Как объяснить отсутствие в палеонтологической формации бесчисленных вымерших средних форм, которые по предположению должны были существовать? Не нужно ли вообще рядом с изменением путем мельчайших переходов допустить и преобразования в виде скачков, чтобы объяснить крупные морфологические различия различных типов? Такое изменение схемы наподобие скачка можно было бы наиболее сносно представить себе таким образом, что среди необыкновенных жизненных условий появляется какое-нибудь отклоняющееся от родительского типа образование зародыша (так называемое гетерогенное зарождение). Входить далее в эти вещи вне моей компетенции. Иная загадка разрешится еще со временем, а иная останется, может быть, неразрешенной навсегда. Не надо только видеть в неразрешенных задачах опровержения теории. Теория развития не представляет собой и, вероятно, никогда не будет представлять теорию в том смысле, чтобы она была в состоянии дать вполне удовлетворительные ответы на все вопросы, которые могут быть подняты касательно образования органических существ. Безукоризненной истории развития органического мира на нашей планете, вероятно, никогда не будет существовать; те доказательства развития, которые лежат перед нами, слишком скудны. Познание общих принципов и схематический набросок истории образования, где путеводной нитью служит сверх того опытное положение, что развитие индивидуума есть сокращенное повторение видового развития, – вот приблизительно все, на что можно будет здесь надеяться. Впрочем, ведь и в других областях дело обстоит таким же образом; геология может объяснить тоже не всякое возвышение и углубление земной коры, а метеорология – не всякое колебание в воздушной атмосфере. Наконец, задача всякой науки бесконечна. Дарвин не только не завершил биологии, но скорее поставил ей новые огромные задачи. Но тем не менее можно сказать следующее: теория развития есть действительно теория в том смысле что она обосновала принцип для последующего исследования, ведущий к действительно научным открытиям в этой области. Этого никак нельзя сказать о старой гипотезе, объяснявшей все из действий разума, по намерениям действующего извне; она никогда не была ничем, как только средством выхода из затруднения, навязанным обозначенной выше безнадежной дилеммой: возникновение путем случайного столкновения атомов, или образование действием разума. То, что она действительно сделала, было то же, что производят слова и в других случаях: она успокоила первое удивление и первую пытливость – незавидное действие для научной гипотезы. Новая гипотеза доказывает свое достоинство именно тем, что она задает все новые и новые вопросы и понуждает к их разрешению. Вместе с древним Ксенофаном может сказать и Дарвин:
Боги не всё с самого начала показали смертным;
Но они сами ищут всего и постепенно находят лучшее.
5. Развитие в области духовно-исторической жизни
Что духовно-исторический мир обнаруживает в своих образованиях большое сходство с органическим миром, это замечали часто. Со времен Платона стало обычным рассматривать государство, как человека в большом масштабе. А. Шеффле в своем большом и остроумном произведении «Строение и жизнь социального тела» проводит сравнение общества с естественным организмом до мельчайших подробностей. Точно так же стало обычным обозначать язык, как организм; быть может – более подходящим было бы сказать: как органическую систему, принадлежащую к организму народа. В самом деле, подобие здесь очевидно; как в органическом теле, так и здесь мы имеем перед собой большую множественность неоднородных частей, правильно действующих сообща, чтобы произвести полный смысла общий результат.
Возьмем язык. Большая множественность неоднородных частей действует сообща для произведения общей работы, живой речи, оказывающейся, как это очевидно, ценным или целесообразным результатом для носителя органа, народа: без него была бы невозможна единая духовная жизнь, невозможна вообще жизнь народа. Тысячи слов, которые можно сравнить с клетками, входящими в строение телесного организма, соединены в языке для общего отправления. Совокупность слов делит между собой задачу символизировать в звуковых формах совокупное достояние мыслей и чувств народа, каждое слово, внутри этой совокупности, имеет свою определенную, ограниченную задачу, свое значение. Органический характер языка проявляется затем в своеобразных элементах формы. Различные виды слов (существительное, прилагательное, глагол и т. д.) отвечают большим родам представлений; они выражают своей формой принадлежность обозначаемого к вещам, качествам или явлениям. Каждое слово снабжено, в свою очередь, в высшей степени остроумным механизмом, посредством которого оно становится способным делать видимыми свои отношения к элементам, с которыми оно вступает в связь, – именно той системой небольших изменений формы, которые мы называем склонением и спряжением. Таким образом, язык является в высшей степени сложным и в то же время поразительно верно функционирующим аппаратом для того, чтобы выражать все возможные мысли и чувства до их мельчайших оттенков, – орудием такой тонкости и совершенства, что в сравнении с ним самые искусственные машины представляются незамысловатой утварью.
Как произошел этот организм? Теперь он распространяется посредством, так сказать, родительского зачатия: дети научаются языку от своих родителей; но как возникает язык первоначально? Случайно, благодаря тому, что то тот, то другой произносили при случае какое-нибудь звуковое образование, которое понималось, удерживалось и таким образом становилось именем вещи или явления? Это, очевидно, бессмыслица. Следовательно, язык должен был возникнуть из намерения и изобретения. Так объяснял дело рационализм прошлого столетия, следуя за рационализмом древних времен. Тидеманн, бывший впоследствии профессором в Марбурге, в своем опыте о происхождении языка (1772) философствует таким образом. Люди жили сначала в животном состоянии; это последнее было неудобно и трудно; появилось желание лучшего рода жизни, это побудило к соединению, а с этим возникла потребность в средстве общения. «Сначала напали вероятно на язык жестов. Однако это не могло долго продолжаться, скоро должны были увидеть неудовлетворительность этого языка. Люди заметили, что движения чувства вызывают у них звуки. Они заметили также что животные пользуются последними с большим успехом. Что было естественнее того, чтобы постараться извлечь пользу из этого открытия и употребить звуки как знаки своих мыслей?»
[52].
