При помощи тех же самых средств, из тех же самых сил и тенденций, которые еще и поныне определяют преобразование языка, языковедение объясняет также и первоначальное возникновение флексии, которая кажется образованной так намеренно и с таким искусством. Так можно, например, распознать, как спряжение индогерманских языков возникло благодаря постепенному слиянию бывших прежде самостоятельными звуковых образований. Флектирующему языку предшествовала ступень развития языка, обладавшая только неизменными и самостоятельными словами, так называемыми корнями. Сравнительная грамматика научает нас распознавать в личных окончаниях сокращенное и искаженное личное местоимение, сделавшееся несамостоятельным суффиксом. В греческом спряжении на μι первоначальная форма еще хорошо заметна; окончание первого лица μι есть местоимение, как оно находится перед нами в косвенных падежах; точно так же – σι второго и τι третьего лица. Еще яснее дело в санскритском. Так как в быстрой речи местоименный корень и глагольный корень объединились, благодаря акценту, в одно звуковое образование, а беззвучный суффикс затем все более и более сокращался, то отсюда и возникла флексия.
Наконец языковедение отваживается подойти и к последней проблеме, задаваемой организацией, к проблеме generatio aequivoca, возникновения органического из неорганического. В этой области она принимает такую форму: как возникли первоначально корни, те первые членораздельные звуковые образования, в которых первобытный, еще не имевший флексий язык обладал именами вещей и явлений? Положим, история покидает нас здесь: она нигде не достигает до зачатков. Однако, под руководством биологии, с помощью физиологии и психологии мы можем попытаться уяснить себе это явление в схематическом построении. Первой точкой отправления звуковой символики, достигающей в языке своего высшего развития, представляется для биологии рефлективный звук; все сильные внутренние возбуждения невольно сопровождаются разнообразными звуками. Так мы находим это уже в мире животных; вместе с движением и жестом звук, вызываемый действием возбуждения на дыхание, выступает как сопровождающее явление внутренних процессов; боль, удовольствие, желание, страх вызывают звуки разнообразных ступеней. Рефлективный звук, пробуждая в сотоварищах вида симпатическое возбуждение чувства, становится непреднамеренно носителем общения. Но и как намеренно употребляемое средство к тому, чтобы дать себя понять, звук встречается нам уже в мире животных; собака владеет целым рядом звуков; крик, визг, ворчанье, вой, лай – и в каждом из этих опять целая шкала, которую она, особенно в обращении с человеком, с известной осмысленностью применяет для обнаружения своих внутренних явлений.
Если предположить и за образом действия человека эту форму звуковой символики, то задача состояла бы тогда в том, чтобы произвести из этой, как бы еще неорганической материи звуков организованный язык. Что отличает человеческий язык от той предположенной первичной формы, так это, главным образом, две вещи: членораздельность звуков и применение звуковых образований в качестве символов для предметов. Уже этим та предположенная первичная форма языка, состоявшая лишь в постановке рядом друг с другом неизменных звуковых образований, ясно отделялась бы от всякого языка животных. Язык животных, – если его можно так назвать, – не обладает членораздельностью, и звуки его не имеют никакого объективного значения, т. е. они составляют сопровождающие явления и символы для субъективных возбуждений воли и чувства, но они не суть имена для вещей и явлений. Человеческий язык мы имеем там, где членораздельное звуковое образование употребляется, как имя для вещи или явления; вздох или крик не принадлежат языку. И языку не сделался чуждым момент субъективного возбуждения, он выступает в тоне и ударении, но слово, как таковое, – а уже корень есть слово, – является знаком для определенного содержания представления. Согласно с этим задачу лингвистики можно было бы обозначить еще и так: описать происхождение языка представлений в членораздельных звуковых образованиях из нечленораздельного языка воли.
Общие условия для решения этой задачи, которая, впрочем, никогда, вероятно, не разрешится вся без остатка, должны будут доставить физиология и психология. Первая укажет примерно на то, что человек, благодаря перпендикулярному положению тела, приобрел более свободное движение грудной клетки и этим достиг возможности более тонкого оттенения и артикуляции звука; что далее, благодаря усовершенствованию рук, избавился от излишней работы рот, который у животных сплошь и рядом должен служить также и органом схватывания. Психология укажет на то, что жизнь общиной, обусловленная прежде всего необычайно продолжительной юностью, должна была сделаться у человека особенно тесной, и что в этом находит свое основание сильное побуждение к общению, отличающее человека; она укажет далее на развитие интеллектуальной жизни, которая нашла себе поощряющие обстоятельства в том разнообразии деятельностей, возможность которых доставляла рука, и в живости общежительных отношений. Большее богатство расчлененных представлений и повышенная потребность общения могут быть таким образом рассматриваемы, как постоянно действующие побуждения к более тонкой и более богатой выработке звуковой символики.
Как происходило развитие в частностях, как в языке арийцев корень da сделался именем для давать, sta для стоять, reg для выпрямлять, делать прямым, как plu приобрело отношение к воде, а luk к свету – этот вопрос никогда не получит иного ответа, кроме указания на возможности. Вероятно, все снова и снова придется видеть себя вынужденными обращаться к старому средству выхода: выводить первые обозначающие звуки из тонов, производимых самими явлениями и вещами; ведь и теперь еще – главным образом в первом возрасте жизни – услышанный звук вызывает подражание языком, как бы ответ на окрик. При этом человеческие деятельности и звуки, которые они производят или которыми сопровождали их действовавшие, особенно действовавшие сообща, могли, как это недавно было отмечено, дать первый повод к возникновению корневых слов. Если подавание сопровождалось первоначально рефлективным окликом da, как это можно еще наблюдать у детей, то становится понятным, как этот звук мог сделаться правильно употребляемым и понимаемым звуком всякий раз, как заявляло себя побуждение вызвать в другом представление подавания и давания; причем само собой уже понятно, что для более точной интерпретации подразумеваемого приходили в широком объеме на помощь телодвижения и жесты. Так и в plu, лежащем в основании также и немецкого слова fliessen, Fluss, нам, по-видимому, еще слышится звук, издаваемый водой, когда в нее бросают камень или когда она быстро движется. Исходя из подобного рода первых образований, корнеобразование могло потом распространиться и на не производящие сами по себе звуков явления, причем известная чувствовательная однородность впечатления могла способствовать произведению звуковой комбинации: слово blitzen (сверкать) имеет ведь для нас и ономатопоэтическое значение; его невозможно было бы заместить словом krachen (трещать); так и на место Licht (свет) не может вступить Dunkel (темнота), на место Liebe (любовь) и Lust (удовольствие) не могут вступить Grimm (злость) и Gram (скорбь), не оскорбляя нашего ономатопоэтического чувства. А из таких первичных корней, при помощи дифференцирующего выговора, следовавшего за дифференцированием первоначально очень неопределенного значения, могли потом возникнуть вторичные корни; из корня mar или mir, который, передавая, быть может, звук трущихся друг о друга тел, значил тереть, растирать, мог произойти та (от которого в европейских языках имеет свое имя мельница) и marj – оттирать, чистить, и таким образом из одного первичного корня могла возникнуть бесконечная масса производств
[54].
