2. Сущность Bee-Единого обнаруживается перед нами, – насколько она вообще обнаруживается, – в обеих сторонах действительности, в природе и в истории. – По формуле Спинозы: субстанция развивается, понимаемая нами под двумя атрибутами, под атрибутом протяжения и атрибутом сознания. Каковое положение видоизменяется потом гносеологическим размышлением в том смысле, что духовный мир есть собственно и само по себе сущее, телесный же мир есть его явление и представление в нашей чувственно сти.
3. Всеобщее взаимодействие в телесном мире есть явление внутренней, эстетико-телеологической необходимости, в силу которой Bee-Единое раскрывает содержание своей сущности во множественности согласующихся между собою модификаций, космосе конкретных идей (монад, энтелехий). Эта внутренняя необходимость есть в то же время и абсолютная свобода или самоосуществление. У Спинозы: субстанция есть causa sui или causa libera; она раскрывает свою сущность в силу внутренней (логически-математической) необходимости.
Обосновано ли это воззрение? После всего прежде сказанного нельзя ожидать, чтобы я взялся теперь обосновывать его еще доказательствами, принуждающими рассудок. Здесь может идти речь только о том, чтобы показать, что тот, кто внимательно и с открытым чувством следит за указаниями вещей и непринужденно отдается впечатлению действительности, приходит именно к таким последним мыслям.
Я напомню о точках отправления, намеченных в предыдущих отделах рассуждений: об единстве физического мира во всеобщем взаимодействии и всеобщей закономерности; о самопроизвольности в согласовании всех частей, – в природе нет необходимости. Далее, о независимости действительности как целого от внешней власти; ее движение может быть построено только как самопроизвольное движение изнутри; вне действительности не существует никакой силы, которая могла бы сообщить ей это движение посредством толчка. Я напоминаю о том двойственном виде, в котором выступает перед нами действительное там, где оно наиболее открыто нам, именно в нашей собственной сущности, – как тело и душа, и о вытекающем отсюда предположении, что телесность всюду есть указание на сопровождающую внутреннюю сторону. Я напоминаю наконец о «целестремительности», выступающей перед нами в том небольшом отрывке действительности, о котором мы имеем несколько большее, чем просто астрономическое познание. Мы не причиним никакого насилия фактам, если вместе со спекулятивной философией, которая, впрочем, идет в этом лишь по следам общего воззрения, построим их таким образом: развитие земли стремится к жизни; жизнь к сознанию, сознание к духу; духовно-историческая жизнь есть средоточие цели земного бытия; следовательно, есля допустимо наведение отчасти к целому, – высшая, духовная жизнь есть средоточие цели бытия вообще. Если бы, однако, кто-нибудь захотел возразить на это: насколько мы видим, духовная жизнь даже и на земле не является целью и постоянным благом; на нее можно скорее смотреть только как на небольшой, скоро исчезающий побочный случай, так как прекращение жизни и духа есть неизбежное следствие космического положения, – то это не смутило бы нас. Если это так, то мы сказали бы: цвет и жизнь растения тоже преходящи, тогда как вещество постоянно; это не мешает нам видеть в жизни и цветении его цель. Так может отцвести и умереть когда-нибудь и земля, и все-таки жизнь, духовная жизнь была целью развития. Да если она и кончается, то этим она ведь не утрачивается; действительность не уничтожается тем, что переходит в прошлое; прошлое пребывает, напротив, вечной составной частью действительности, бытие которой не ограничено ведь одним моментом настоящего. Впрочем, что знаем мы о тех судьбах, которые предстоят еще земле и Солнечной системе? Может быть, они будут вовлечены в более великие сферы и призваны к более великому будущему, чем воображают себе наши космические физики. Раз для действительности нет первичного состояния, а существует только последний пункт для нашего исследования, то и с конечным состоянием дело будет обстоять таким же образом; граница нашего остроумия не есть еще граница действительности. Пусть однодневная муха, когда закатывается солнце и с наступлением ночи кончается ее жизнь, думает: теперь всему конец; свет погасает навсегда, и весь мир погружается во мрак и оцепенение. Человек, столько раз наблюдавший закат и восход солнца, должен был бы научиться верить, что в бесконечном имеются средства и возможность для многих вещей, которых он не видит.
Заключая все эти рассуждения в одну последнюю мысль, не можем ли мы теперь сказать: то, что мы видим в малом масштабе в нашей собственной жизни, то, что мы, как нам думается, познаем еще в жизни земли, относится к действительности вообще; она имеет свою цель и сущность во Все-жизни, в бесконечной и вечной духовной жизни, полнота которой бесконечно далеко оставляет за собой все наши понятия, но от сущности которой мы имеем все же некоторый отблеск в сущности нашего собственного духа?
Я думаю, мы можем сказать это; мы можем еще прибавить к этому: нет воззрения, которое позволяло бы нам проще и яснее построить действительность. Прежде всего, лишь при этом воззрении становится доступным построению тот факт, на включение которого в порядок действительности сводится собственно дело всякой философии, – факт жизни; лишь этим душевно-духовная жизнь приобретает себе подходящую для нее окружающую среду; ее начало и ее бытие в совокупной действительности становятся постижимыми лишь при этом воззрении. При воззрении же атомистического материализма духовная жизнь является какой-то странной аномалией в действительности; ее нельзя устранить, – действительность ее ведь неоспорима, – но она мешает теории; если бы ее не существовало, тогда объяснение мира сходило бы так гладко; а то остается неудобный остаток, и многие так откровенны, что вместе с Дюбуа-Реймоном признаются: душа, сознание, дух являются при их мировоззрении «абсолютной мировой загадкой». При нашем же воззрении дух может чувствовать себя в действительности как у себя дома, может чувствовать себя как плоть от ее плоти и кость от ее кости. Я не думаю, чтобы могло существовать более сильное доказательство против удовлетворительности какого-нибудь мировоззрения, чем то, что оно принуждено объявить бытие духа за что-то абсолютно загадочное. А с другой стороны, я не знал бы, какое более убедительное доказательство могло существовать для человеческого духа в пользу истинности какого-нибудь мировоззрения, как не то, что он может при нем чувствовать себя в действительности как у себя дома.
Что это воззрение фактически обладает убедительной силой как никакое другое, в пользу этого свидетельствует то поразительное единодушие, с которым человеческое мышление (если мы оставим в стороне некоторых философствующих физиков) нашло в нем последнее и заключительное выражение для целого вещей. Как на Востоке, так и на Западе, как в древности, так и в Новое время мысли свободнейших и глубочайших мыслителей сходятся в направлении к этой цели. На идеалистическом пантеизме успокоилось размышление о мире у великих культурных народов Востока. В родственном же строе мыслей и греческий дух в платоно-аристотелевской философии нашел свою формулу мира: действительность есть единая сущность, абсолютное единство всего духовного и благого. К этому же воззрению, можно почти сказать, – против воли, влечется и средневековое мышление; к нему же, наконец, всегда возвращается и мышление Нового времени – там, где оно развертывается наиболее свободно и смело. Бруно и Спиноза приходят к нему от новейших космолого-естественно-научных идей, а спекулятивная философия немцев – от нового способа понимания исторической жизни: действительность – единая духовная жизнь, видимой частью которой служит для нас развитие душевной жизни и в высшей степени – развитие человеческой и исторической жизни на земле.
