В самом деле, что мешает видеть в какой-нибудь планете ганглиозную клетку мирового мозга? Слишком она велика? Но почему бы мировому мозгу не состоять из больших клеток, чем мозг животных? Или этому не отвечает ее состав? Но ведь в ней находятся те же самые вещества, углерод, кислород, азот, железо, фосфор и к тому еще много других; и между ними по всем направлениям проходит взаимодействие на тысячу ладов, подобно тому как это может происходить и в ганглии. Да и кто знает, насколько большим и ясным представилось бы нам это сходство, если бы мы только могли увеличить ганглию в достаточной степени, если бы мы были в состоянии познать ее структуру, наблюдать тысячи форм движения внутри ее. Нэгели в упомянутом уже раньше трактате о границах естественно-научного познания
[61], в котором он самым резким образом всюду выставляет на вид ограниченность нашего познания по отношению к бесконечному – как бесконечно большому, так и бесконечно малому, – намечает такое воззрение: «Подобно тому как не прекращается делимость, так по аналогии с тем, что мы находим в целой области нашего опыта, мы должны допустить, что и сложение из индивидуальных обособленных друг от друга частей продолжается по направлению вниз до бесконечности. Точно так же мы принуждены предположить бесконечное сложение по направлению вверх все в большие и большие индивидуальные группы. Мировые тела суть молекулы, соединяющиеся в группы низшего и высшего порядков, и вся наша система неподвижных звезд есть лишь группа молекул в бесконечно более великом целом, которое мы должны представлять себе как единый организм и опять лишь как частицу еще большего целого».
Физик скажет: но ведь это же простые фантазии. Ну, они и не выдают себя за что-нибудь большее; но фантазии тоже имеют свое право и свою задачу, – хотя бы здесь они состояли в том, чтобы напоминать рассудку об его границах. В такое время, когда наука так сильно склоняется к сытому довольству в конечном, это не будет излишним. Научное исследование должно спокойно идти своей дорогой, не заботясь о фантазиях. Но оно не должно говорить: в мире не существует ничего помимо того, что знают о нем наши физиологи и космологи. На небе и на земле могут существовать тысячи вещей, о которых школьной мудрости нашего времени так же мало снится, как и во времена Гамлета, – теперь, может быть, даже менее, чем тогда. Она ведь думает, что грезы теперь почти совсем устранены ею: за небольшим остатком случайного суеверия теперь есть одни только просвещенные люди, верующие в физику, атомы и в пару мировых загадок, далее же не имеющие никаких мыслей о вещах.
Естествознание могло бы найти поучительный для себя урок в своей собственной истории. Какие только чудеса не были открыты в последние два-три столетия с помощью микроскопа на земле, с помощью телескопа на небе! Если бы какому-нибудь средневековому физику пересказать то, что находится в наших учебниках о системе Млечного Пути и космическом развитии, о строении глаза и движении света, то он не нашел бы в этом ничего, кроме грез чрезмерно напряженной фантазии. Если бы мы достигли обладания подобными же вспомогательными средствами для познания внутреннего мира, или нам дана была бы способность читать в душе, разве мы не сделали бы здесь поразительных открытий? Разве только один телесный мир может открывать нам все новые и новые чудеса? Или разве внутренний мир, если бы прозрели наши глаза, чтобы видеть его, не обнаружил бы перед нами еще более поразительного богатства содержания, тонкости расчленения, величия связи?
Конечно, мы не обладаем таким чувством: мы стараемся угадать душевное значение тел и телесных форм, с трудом разбирая по складам под руководством аналогии; только в человеческом мире мы успеваем в этом до некоторой степени; на мир, стоящий ниже человеческого, падает по крайней мере еще хоть отблеск, мир же, стоящий над человеческим, мы совсем не в состоянии познать; наше познание не выходит за пределы того, что мы переживаем: понять Бога значило бы быть Богом. Но, кажется, неразумно говорить: там нет ничего, потому лишь, что наш глаз не проникает туда. Догматическое отрицание является не меньшей опрометчивостью, чем положительный догматизм. С благоговением стоять перед бесконечным и непостижимым, источником и целью всякой жизни и бытия – вот то, что приличествует человеку.
Рюккерт, этот рассудительный и глубокомысленный толкователь природы и жизни, выражает это благочестивое чувство уважения перед великой тайной бытия в следующих стихах:
Ein Vorhang hangt vorm Heiligtume,
Gestickt mit bunten Bildern
Von Tier und Pflanze, Stern und Blume,
Die Gottes Grofie schildern.
Die Andacht knieet anzubeten
Vor diesen reichen Falten,
Ein Lichtstrahl hinter den Tapeten
Verklaret die Gestalten.
Ich neige mich zum tiefsten Saume
Und küß' ihn nur mit Beben;
Mir fällt nicht ein im kühnsten Traume,
Den Vorhang wegzuheben
[62].
Что же касается отношения единичного духа ко Всеобщему Духу, то мы должны были бы попытаться как-нибудь представить его себе по схеме того отношения, в котором стоят к единичному духу его отдельные моменты. Подобно тому как здесь отдельные чувства, стремления, мысли включены членами в большую связь целого, так, в свою очередь, и на всю душевную жизнь можно было бы смотреть как на включенную членом во всеобъемлющую связь жизни Бога, включенную может быть через длинную цепь посредствующих членов. Этим у нее не отнималась бы самостоятельность, конечно, – относительная. Подобно тому как отдельное побуждение или аффект, отдельный ряд мыслей или отдельная группа представлений в нашей душевной жизни обладает известной самостоятельностью и при этом все-таки принадлежит к целому и действует заодно с целым, так и вся душевная жизнь с большей, соответственно более богатому содержанию, самостоятельностью была бы включена в более обширную связь. Расчленение телесного мира было бы представлением этого отношения в мире явлений: органическая клетка есть относительно самостоятельный член тела, который в свою очередь, принадлежит к целому земли, как зависимый и однако в то же время самостоятельный член, а вместе с телом земли он опять включается членом в более обширные связи.
То, что мы не имеем непосредственного сознания об этом включении нашей душевной жизни в большую связь, отнюдь не служит доказательством против существования этого включения; целое обозревает часть, часть же не обозревает целого. Если бы мозговая клетка обладала единой внутренней жизнью с сознанием, она тоже не ощущала бы непосредственно душевной жизни человека и своего отношения к нему. Так мы не можем заметить нашего отношения к жизненными сферам высшего порядка путем интуитивного знания. Однако в абстрактном познании мы в состоянии видеть, что наша душевная жизнь не абсолютно самостоятельна, а объемлется большими связями. Ее ближайшую окружающую среду, историческую жизнь народа, мы еще в состоянии постичь в некоторой степени. Мы постигаем также связь телесной жизни с окружающей природой, носящей и питающей ее. Но мы не в состоянии обернуть эту природу в дух и представить себе нашу душевную жизнь заключенной в психическую связь, или, употребляя выражение Канта, включить себя как ноуменов во внутреннюю связь ноуменов, включить себя членом в mundus intelligibilis. Здесь знание останавливается на схематическом построении.
