Но, – так поднимается теперь дальнейшее возражение, – пантеизм, отождествляя Бога и действительность, уничтожает то качество Бога, в силу которого только он есть Бог: абсолютную благость и блаженство. Я не могу и не должен чтить действительность или верить в нее в том виде, как она лежит передо мной в эмпирических данных. Мир, как он есть, вовсе недостоин почитания; ничтожное и злое действительно в нем так же, как и хорошее. Пантеизм стирает различие между добрым и злым; он все действительное поставляет как божественное, как проявление Всеединого, и этим он уничтожает понятие Бога.
Я возражу: это – недоразумение. Пантеистическое представление о мире вовсе не обязывает нас почитать и считать за совершенное и божественное все то, что происходит. Конечно, оно предполагает, что ничто действительное не чуждо вообще Богу; но сущность самого Бога остается трансцендентной. Все преходящее – так можем мы сказать вместе с Гете – есть подобие. Но не всякое подобие понятно тебе. Поэтому ты выбираешь то, что ты понимаешь, и видишь в этом откровение Божеской сущности; все же остальное ты оставляешь в стороне.
Возьмем обратный пример. Ты относишься к своему народу с чувствами благоговения. Ты пел в своей юности и поешь еще теперь: я предался и сердцем, и делом тому, чтобы жить и умереть за отечество. Что же такое это отечество, этот народ, которому ты посвящаешь себя самого, свою силу и свою жизнь? Есть это совокупность отдельных лиц, которых ты знаешь и с которыми ты встречаешься? Есть ли это те люди, с которыми тебя сталкивают ежедневные сношения, с которыми ты ведешь дела или занимаешься в какой-нибудь должности? Конечно нет; на большинство из них ты равнодушно не обращаешь внимания, а на некоторых ты сердишься. Или это тот более тесный круг, с которым ты ближе связан, твои знакомые и хорошие друзья, коллеги и начальники? Можно надеяться, что между ними найдется один-другой, которого ты уважаешь и ценишь; однако, говоря о нем, ты вероятно знаешь кое-что такое, чего ему недостает для совершенства; и для них жить и умереть, – нет, ты в сущности разумеешь не это. И тем не менее чувство, с которым ты поешь песню, вполне искренно. Где же, значит, этот народ? Он в сердце твоей матери, он в языке, которому она тебя обучила, он в твоей песне, которая проникает в твое сердце, он в лице твоего ребенка, он в верности друга, в любви женщины, он смотрит на тебя даже из голубых глаз чужого ребенка, играющего на краю дороги; он в каждом слове учения и мудрости, которые сообщил тебе твой верный учитель, он в памяти о твоих покойниках, он в образах тех великих людей, пример которых возвысил тебя, мысли которых обогатили тебя: он сам есть образ, который ты создал себе, идеальное существо, черты которого ты заимствовал из самого милого, самого лучшего и благородного, что тебе встречалось. И вот ты говоришь, оставляя в стороне все остальное: вот мой народ, то, что он собственно есть, в чем проявляется его истинная сущность, неистощимая, так как бесконечные богатства и бесконечные глубины остаются для меня сокрытыми.
И вот точно так же ты относишься и к действительности вообще. То, что в природе и истории наиболее глубоко трогает тебя и наиболее осчастливливает, ты обнимаешь в один образ и говоришь: вот подлинная сущность, глубочайший смысл и содержание действительности. Ты смотришь на заходящее солнце и упиваешься его светом; ты вдыхаешь весенний воздух и чувствуешь трепет природы, ты видишь пробивающуюся зелень и бесконечное множество гармонически движущихся существ, ты взираешь на горы и море, на небо и вечные звезды и говоришь: это творение Бога! Ты читаешь произведения великих поэтов и прорицателей всех времен и народов, ты пытаешься передумать мысли и объять вечные образы, и ты чувствуешь в них дыхание Духа Божия. Ты слушаешь Евангелие, ты углубляешься в слова и жизнь Иисуса, ты переживаешь истории его страдания и смерти, и ты говоришь вместе с военачальником: воистину это быль благочестивый человек и сын Бога. Здесь открывается тебе смысл жизни, смысл вещей; вот то, чем и для чего существует действительность.
Правда, рядом с этим существует также и другое, ничтожное, пошлое, злое. Рядом с Иисусом – высокомерие и ненависть книжников, сытое самодовольство фарисеев, постыдная угодливость прокуратора, заискивающего у массы, кровожадность ослепленного народа, низость предателя и слабость отрекшегося; все это тоже существует и точно так же действительно. Тем не менее ты говоришь: это не существенно в данном историческом событии: существенны жизнь и смерть невинного и праведного; это великое, трогающее мир событие, все же остальное есть лишь нечто побочное и средство, необходимое для осуществления и выражения, но не отрывок или часть его.
Конечно, это произвол. Кто чувствует не так, тому ты не можешь доказать этого. Кто говорит, что раб Малх или кричащий петух также действительны, что тут нет никакого различия, оправдывающего предпочтение того или иного, того ты не можешь принудить. Не рассудок делает здесь различие, а сердце; для рассудка всякое действительное одинаково действительно; различие между важным и неважным, существенным и случайным делается не умом, а волей. Сердце говорит тебе, что является собственно и истинно сущим среди бесконечной полноты действительного. Если бы кто вовсе не имел сердца, кто бы был простым, чистым рассудком, для того все было бы одинаково важным, или, скорее, все было бы одинаково ничего не говорящим. Так бывает с тем, кто утратил свое сердце, кто опустошил свою душу, – так бывает с пресыщенным человеком.
Итак, различие космологического представления, которое составил себе кто-нибудь о начале и строе действительности, не производит в этом отношении решительно никакой разницы; пантеист столь же хорошо, как и теист, сделает выбор того, в чем он находит собственный смысл или истинную сущность вещей, и он сделает его, руководясь не космологическими умозрениями, а тем непосредственным участием, которое вызывают вещи в его душе. Других оснований решения не имеется и у теиста. Если последний судит на основании Библии, то это в конце концов происходит все-таки на основании того значения, которое имеет для него сама книга и ее содержание. И если он принимает церковное толкование вещей, то авторитет Церкви покоится на том, что она каким-нибудь образом представляется ему как абсолютно значительная историческая форма жизни.
Но в построении этих вещей, подумает кто-нибудь, теизм имеет за собой преимущество. Пантеизм должен выводить из своего Всеединого также и дурное и злое, а этим положение Бога по отношении к добру и злу опять делается сомнительным. Теизм настолько отделяет Бога от мира, что он освобождается от недостаточности эмпирической действительности.
Конечно; но такое освобождение покупается лишь одной ценой: ценой дуализма. Если допустить два первоначальных принципа, тогда, конечно, можно ответственность за все дурное взвалить на злой принцип, на материю или на дьявола, другой же принцип сохранить как основание для всего хорошего и благоприятного. Но этой цены, как известно, церковное учение платить не пожелало. Поэтому ее теизм даже и в этом отношении не имеет за собой решительно никакого преимущества перед пантеизмом. Раз Бог из ничего сотворил все вещи, то они являются и остаются его произведением; и всякие попытки свалить с него несовершенства данного мира на что-нибудь другое являются напрасно потраченным трудом; рассудка они не удовлетворяли нигде и никогда. Где бы ни искать первой причины худа и зла, в свободной ли воле человека или падшего ангела, рассудок всегда шагнет далее и спросит о причине этой первой причины; и раз человек или ангел имеет причину своего существования, то он будет искать в ней также и причину их природы и будет находить ее примерно вместе с Я. Беме в темной первооснове, в Боге, или с Лейбницем – в метафизической границе его творческой силы.
