Ближе эти понятия определяются и ограничиваются близко примыкающими противоположностями – с одной стороны, антропоморфическим теизмом, с другой – материалистическим атомизмом. Первую противоположность Спиноза часто и сильно отмечает. По воззрению обыкновенного антропоморфического теизма Бог действует по намерениям, подобно человеку. Легко видеть, что такое представление о Боге несовместимо с проведенным до конца монотеизмом; всемогущий Творец не образует сначала чистых намерений, чтобы потом уже начать осуществлять их при помощи тех или иных средств; это образ действия конечных существ, направляющих по своим намерениям самостоятельно противостоящую действительность. Творение специфически отличается от делания по намерениям; эта последняя категория свойственна политеизму: боги, подобно людям, суть существа, которые по намерениям действуют извне на вещи, независимые от них по своему бытию. Монотеизму же свойственна, напротив, категория творения из ничего; если один только Бог первоначален и существует через себя самого, то его деятельность может иметь только форму творения, которое поставляет действительность по сущности и бытию, конечно, не с тем результатом, чтобы эта действительность стояла потом самостоятельно по отношению к нему. Единственно, чего Бог не может, – это создать вещи, не зависимые от него. Творение есть развитие в Боге. В формуле Deus sive Natura Спиноза противопоставляет философское понятие Бога обыкновенному представлению.
Не так часто и сильно отмечает он другую противоположность – противоположность атомистическому атеизму. Основание этому может лежать в том, что в философии того времени противоположность эта едва существовала. Если бы Спиноза предвидел, что в течение целого столетия атеизм и натурализм будут служить техническим обозначением для его философии, или если бы он пережил наши дни, когда атомистический атеизм так громогласно и решительно обозначается как единственно возможное перед наукой мировоззрение, он вероятно с большей силой указал бы на возможность оборота упомянутой формулы: Natura sive Deus. Конечно, мог бы он сказать, я ничего не знаю о Боге, имеющем какую-то действительность по ту сторону миpa. Но и наоборот, я не знаю того мира, который материалисты составляют из бесчисленных маленьких, абсолютно самостоятельных субстанций, атомов. Самое первое и самое верное, что мне говорит рассудок о мире, это то, что он есть не случайное сосуществование многих субстанций, а единство, в котором каждая отдельная вещь абсолютно определяется целым, следовательно, одна субстанция, которая только своей сущностью и в своей сущности поставляет вообще множественность. Если это монотеизм, – а я не знал бы, что другое можно подразумевать под этим именем, если не впадать опять в способ воззрения политеизма, смотрящего на богов как на отдельные существа рядом с другими, – то моя система есть завершенный монотеизм: Бог один, и все.
Конечно, ему не удалось бы убедить своих современников; они продолжали бы обвинять его в смешении Бога с природой, в атеизме и натурализме. Слова, говорит как-то Гоббс, служат не только для того, чтобы обозначать понятия, но также и для того, чтобы выражать суждения; насколько имя атеизма мало было пригодно для обозначения мировоззрения Спинозы, настолько же хорошо оно было пригодно для возбуждения и выражения отвращения. В течение целого столетия «Этика» была самым ославленным философским произведением, liber horrendus, и автор его был человеком с печатью отвержения на челе.
Локк и Лейбниц являются философами, за которыми следует XVIII столетие. Оба они отклоняют философию Спинозы: Лейбниц – открыто, Локк – молча. Оба ищут – и по убеждению своего времени нашли – философию, лучше соединяющую новейшие научные познания со старой верой.
Строй мыслей Лейбница всецело определяется отношением к Спинозе. После того как вначале он испытал уже значительное положительное воздействие со стороны этого сильного и беспощадного мыслителя, в особенности после того как он ясно постиг метафизические следствия картезианской натурфилософии, позднее, когда юношеский impetus philosophandi умерился предусмотрительностью и осторожностью политика, главной заботой его сделалось то, чтобы отрешиться от «нечистого» (profanus) Спинозы и его недопустимых мыслей
[75]. Таково именно назначение монад; они должны были послужить для того, чтобы побороть пантеизм; Спиноза был бы прав, s'il n'y avait point de monades. Монады вступают между Богом и природой и мешают их совпадению. Монады – последние самостоятельные элементы действительности, метафизические точки, непротяженные духовные атомы. Сами по себе, или для рассудка, они определяются внутренней жизнью (ощущением и стремлением); связь монад, рассматриваемая извне, в смутном представлении чувственности, представляется как протяженное тело. Таким образом монады обладают обоими атрибутами спинозовской субстанции: cogitatio и extensio, духовностью и материальностью, во всяком случае так, что духовность составляет их сущность, а материальность – только их явление, между тем как у Спинозы обе стороны поставляются рядом друг с другом, как имеющие равное значение; даже, поскольку corpus и res всюду отождествляются, протяженности придается здесь как бы больше реальности
[76]. Монады сходны далее с субстанцией Спинозы в том, что каждая из них раскрывает содержание своей сущности изнутри, не получая воздействия извне, следовательно, есть известным образом causa sui. Впрочем, это происходит в предустановленной согласованности с развитием всех остальных монад.
Этим пантеизм, без сомнения, основательно побеждается; единая макрокосмическая субстанция Спинозы разбивается на бесчисленные микрокосмические субстанции, из которых каждая может существовать и быть рассматриваема сама по себе; мало того, каждая должна была бы собственно смотреть на себя самое как на субстанцию исключительно. Но так и хочется сказать, что слишком уж основательно сделано здесь дело; из Сциллы пантеизма мы очутились в Харибде атомизма и атеизма. И вот Лейбниц старается теперь избежать этой опасности, прибавляя ко многим субстанциям, из которых состоит действительность, еще одну «необходимую субстанцию», «сущность» которой «включает в себя существование», и потом утверждая далее: эта субстанция, называемая Богом, есть первоначальное единство или первосубстанция; все сотворенные или производные монады суть ее порождения и ежеминутно производятся ею как бы путем постоянного излучения
[77].
Ну, сказал бы Спиноза, если ты серьезно думаешь это, тогда мы можем примириться; твоя первосубстанция есть в таком случае именно то, что я называю просто субстанцией, а ее излучения, обыкновенные монады, – почти то же, что я называю модусами, modi, за которыми я ведь охотно признаю относительную самостоятельность и единство. Что же касается детерминизма, то я точно так же не нахожу между нами существенного различия; о механической необходимости (necessite brute) нет речи и в моей системе, а речь идет лишь о логически-математической, следовательно, об идеальной необходимости, – понятие, от которого, насколько я вижу, не отказываешься и ты: максимум совместно возможной реальности или совершенства ведь и у тебя отыскивается и осуществляется тоже при помощи некоторого рода логического счисления, происходящая в intellectus infinitus, – при помощи «метафизической механики». Спорить же об имени я не хочу, а заботиться о кажущейся благонамеренности и того менее.
