В этом смысле вера является, следовательно, элементом, даже настоящим формирующим началом всякой философии. Вера в будущее формирует понимание исторической жизни, а философия истории формирует мировоззрение человека. Не астрономия формирует миросозерцание, – она лишь дает общую схему действительности; не физика определяет понимание сущности действительного, – она дает лишь необходимое руководство для технической обработки вещей; не биология определяет понимание жизни, – она дает лишь несколько основных штрихов к обозначению общего места человека в действительности: в чем значение жизни, что такое сущность действительного, каковы основание и цель мира, об этом каждый в конце концов почерпает сведения из истории, как самой близкой и истинной среды духа. Построение же и толкование духовно-исторической жизни исходят не из науки о прошедшем, а из идеи совершенного, которую каждый носит в себе. Она говорит ему, куда идет движение и как скоро он узнает это, он открывает и то, откуда последнее исходит; и раз он знает, что означает история, он узнает вскоре и то, что означают природа и мир вообще. Важное для меня есть существенное в мире, – по этой схеме дух человеческий делал заключения во все времена и едва ли когда разучится этому, разве только в том случае, когда голова и сердце, ум и воля перейдут к совершенно отдельным хозяйствам. До тех же пор, пока они живут по-старому – сообща, это будет оставаться так, как было до сих пор: что не возбуждает воли, что не имеет отношения к ее целям и задачам, к ее идеалам, то не в состоянии возбудить к себе внимания, то просматривается и, следовательно, утрачивается для образования представления о действительности. Так важное необходимо становится существенным и существенное – единственно действительным. Подобно тому как улитка строит себе раковину, приходящуюся к ее телу, так и воля строит себе мировоззрение, отправляясь из которого она смотрит на вещи и действует на них
[85].
Только что изложенная мысль образует, как было уже показано выше, настоящую точку вращения кантовской философии. Наиболее глубокие и решающие дело побуждения миросозерцание получает не из рассудка, – они исходят из волевой стороны, из практического разума. Вера в возможность наших последних целей, в возможность высшего блага в действительности, служит истинной точкой опоры в образовании миросозерцания. В учении о постулатах и о первенстве практического разума Кант выразил эту мысль на языке своих формул. Мы сказали бы теперь: мы имеем здесь дело не с требованием, подсовывающим кому-нибудь в совесть веру, а с фактом; никто не верит и не в состоянии верить, что действительность совершенно равнодушна или даже враждебна к тому, что для него является конечной целью и высшим благом. Пусть кто-нибудь даже принципиально отрицает справедливость веры в то, что действительность считается с нашими ценностями, фактически он предполагает однако же их согласие. Также и материалист верит в победу доброго дела, в перевес разума, истины, права, – верит, следовательно, в моральный строй мира. И пессимист верит в конце концов в победу лучшего, насколько он верит в искупление от зла: небытие, которое наступает, ведь лучше по сравнению с бытием. Таким образом мы находим веру даже и у тех, которые принципиально отвергают всякую веру и хотят допускать одно лишь познание. Сами они не выводят следствия своего основного положения или же, с другой стороны, отрицают правомерность того, что сами тем не менее делают: именно посредством веры в будущее выходить за пределы знания.
И вот, предприятие Канта и имело в виду именно то, чтобы установить право этого фактически всеобщего образа действия, в противовес принципиальному отрицанию его. Он хочет оправдать веру в «царство целей» против принципиального отрицания ее в догматическом атеизме. Но не путем теоретического доказательства. Это был старый прием; при помощи метафизики, телеологии и теодицеи хотели когда-то доказать, что благо действительно есть господствующая сила в действительности. Кант оставляет этот прием, как невозможный; объективное доказательство, принуждающее рассудок, здесь невозможно по самому существу дела; всякому доказательству может быть противопоставлено одинаково сильное доказательство противного. Также и здесь есть диалектика с антиномиями. И разрешение этой диалектической антиномии лежит в том же самом повороте, с помощью которого Кант открывает разрешение космологических антиномий: спор решается путем перенесения его на другую почву. Пространство и время, причинность и необходимость существуют только в субъекте; с этим исчезают диалектические антиномии, исходившие из предположения, что это – определения вещей самих в себе. Так и ценности существуют только для субъекта; но – и в этом заключается решающий пункт – не для рассудка, а только для воли, для «практического разума». И вот аналогия ведет его далее; природа, согласно с Критикой чистого разума, есть не что иное, как система явлений, приведенная в порядок закономерной функцией нашего ума; поэтому-то формы нашего ума и имеют значение и силу всеобщих и необходимых определений нашего познания природы и, следовательно, самой природы. Таким же точно образом, добавляет затем Критика практического разума, и определениям волевой стороны нашей сущности присущи значение и сила всеобщих и необходимых определений нашего мировоззрения. Подобно тому как рассудочный закон причинности есть основание нашей веры в строй природы, так нравственный закон есть основание нашей веры в моральный строй мира. Поскольку нравственный закон признается и имеет силу, как тождественное выражение законодательного разума, постольку же имеет силу и вера в царство целей, законодателем которого служит именно этот нравственный закон.
Можно находить точку преткновения в том способе, которым Кант вводит и проводит эту мысль; основная же мысль совершенно справедлива. Существу, которое не обладало бы волей, а было бы чистым рассудком, совершенно невозможно было бы доказать значение или хотя бы только смысл царства целей и нравственного миропорядка, как его внутренней закономерности. Для человека же с человеческой волей, определяемой высшими целями человечества, вера в нравственный строй мира естественна и необходима. И вера эта необходимо становится краеугольным камнем всего его миросозерцания. Неизбежно, чтобы на нашей философии запечатлевались как черты нашего ума, так и черты нашей воли. И видеть в этом фальсификацию нашего мировоззрения – у нас вовсе не больше причин, чем в пространственно-временно-причинной форме нашего познавания. Наша философия есть человеческая философия; как люди, мы не можем ни иметь, ни выносить какой-либо другой
[86].
