Религия существует и может существовать только в форме народных религий, исторически происшедших и конкретно выраженных в символах и священнодействиях. Абстрактная религия, как ее искали под названием разумной или естественной религии, невозможна; если у отдельных мыслящих людей и встречается нечто такое, то это только остаток, последнее отражение полной, конкретно-действительной религии.
Прекрасно высказывается по этому поводу Ренан в богатом мыслями трактате о метафизике и ее будущем (Fragments philosophiques, стр. 327): «Ясность деизма всегда будет мешать ему сделаться религией. Религия, которая была бы так ясна, как геометрия, не возбуждала бы ни любви, ни ненависти. Связь между людьми создается только тем, что включает в себя свободный и личный выбор: чем очевиднее истина, тем меньше ценят ее; страсть возбуждается только тем, что темно, ибо очевидность исключает индивидуальный выбор». Критический философ не будет поэтому пытаться «лишить религию ее особенных догматов веры; он не думает, чтобы путем анализа различных религий на дне плавильного тигля можно было найти истину. Такая попытка дала бы в результате лишь ничто и пустоту; всякая вещь имеет свою цену только в своей своеобразной, характерной для нас форме. Всякий символ он принимает за то, что он есть, за своеобразное выражение чувства, которое не обманывает. Поэтому-то именно истинность символа и не стоит в прямом отношении к его простоте. В глазах деиста ислам должен был бы считаться наилучшей религией; в глазах же критического философа ислам является очень скудной религией, доставившей роду человеческому больше зла, чем добра. Предоставим религиям говорить о Боге и будем остерегаться, в намерении упрощения их, разрушать их. Не будем хвалиться нашим превосходством; их формулы разве немногим более мифичны, чем наши, и они имеют за собой большие преимущества, которых мы никогда не достигнем. Формула есть граница и подвержена оспариванию; гимн, гармония не бывает этим, так как они не заключают в себе никакой логики и не имеют в себе ничего подлежащего спору. Догмы католиков отталкивают нас, их старые церкви являются предметом нашего восхищения. Исповедания протестантов для нас безразличны, строгая же поэзия их богослужения сильно привлекает нас. Иудейство мало говорит нам, но его древние псалмы еще говорят нашему сердцу».
Этого не должны были бы забывать те, которые стараются смастерить с помощью философии новую религию. Религия состоит не из отвлеченных формул, а из конкретных символов; символов же нельзя делать искусственно, они могут возникать только путем исторического роста. Религия может воспринимать в себя новые элементы, старый ствол может давать новые побеги, но она не возникает путем generatio aequivoca. Так христианство во всех пунктах, как в вере, так и в культе, сохранило связь с религией Израиля. Мне кажется, каждого, обладающего хоть малейшим чутьем к поэзии истории, должна обуять бесконечная скука с зевотой и нервной дрожью, если он сопоставит с действительно исторической религией попытки искусственного новообразования, как например, кантовскую религию человечества с ее понятиями и формулами, с ее символами и культом
[88].
Также и того не должны были бы забывать основатели новых религий, что без трансцендентного не существует ни одной религии. Вычеркивать отношение к трансцендентному значит разрушать религию. Какого-нибудь живущего человека или какую-нибудь историческую личность мы можем любить и уважать; религиозное же благоговение мы можем ощущать только перед метэмпирическим, сверхдействительным существом. Всякое действительное существо имеет границы, лишь у одного идеала отсутствует отрицательное. Историческое существо может сделаться предметом религиозного почитания только тем, что оно возносится из эмпирического мира и переносится в мир поэзии, идеалов, символов. Если бы вместо четырех Евангелий мы имели четырехтомную биографию Иисуса, до мельчайших подробностей сообщающую нам обо всем, что Он делал и говорил, то впечатление на душу было бы бесконечно менее значительно. Биография показывала бы нам человека со всей его обусловленностью; Евангелия же дают нам немногие великие и возвышенные черты; мелкие же черты повседневной человечности в них отсутствуют или только слегка намечаются; так мы видим в Иисусе образ Бога, Сверхдействительного, Сверхобразного, Бесконечного. В этом право и необходимость обоготворения Иисуса в вере церкви: предметом нашего религиозного почитания служит не эмпирический человек, а Бог который явился нам в этом человеке и показывает путь к жизни и блаженству.
Позитивизм думает, что человек готов уже вычеркнуть то влечение к бесконечному и трансцендентному, которое характеризовало до сих пор религию. Я считаю это заблуждением. Стремление за пределы действительного, выражающееся в неопределенном желании бесконечного и всеблагого, есть врожденное человеку и неутрачиваемое им влечение. В благах и образах земли, этой подлежащей опыту действительности, он не находит себе полного удовлетворения; по крайней мере наступают иногда минуты, когда все земное и временное начинает казаться ему ничтожным и малым, когда его охватывает желание вечного и непреходящего. Да и не только для души, но даже и для ума данная действительность становится слишком тесной: если бы ты действительно постиг всякую науку, если бы у тебя имелся ответ на все вопросы, над которыми неустанно трудятся историки и естествоиспытатели, что было бы тут великого? Действительное и совершенное находится по ту сторону познаваемого, представимого, выразимого словами. На современного человека такие настроения нападают реже, чем во времена Фауста, спекулятивной философии и романтики; довольство ближайшим и малым характерно для духа нашего времени. То же было и для века просвещения; ясность и полезность были его радостью. Но удар маятника исторической жизни принес за веком просвещения бурные стремления, романтику и мистику. Может быть, и теперь маятник достиг уже своего крайнего пункта и готов качнуться в обратную сторону? По крайней мере возможно, что преувеличенное мнение о научном исследовании и его результатах уже миновало свой кульминационный пункт; также и преклонение перед реальной политикой, по-видимому, тоже заметно ослабевает. Судя по некоторым симптомам, в народах Запада начинает, кажется, опять шевелиться стремление к новому, более богатому, более свободному, более духовному содержанию жизни: стремление к руководящим идеям, тоска по религии
[89]. По временам может казаться, что дух совершенно исчезает в преходящем и временном; настанет время, когда он утомится всеми теми вещами, за которыми он запыхавшись гонялся, когда он, пресытившись национальным богатством и пышным наслаждением, славой и всеобщим образованием, придет в себя и вспомнит о вечном.
